Совдетство. Узник пятого волнореза

«Узкая и жесткая! — заметила привередливая казачка. — Один спал. Без жены. Точно — к гадалке не ходи!»

А машины все летели мимо. Наконец местная бабуля в черном платье и платке, гортанно ругаясь, взмахом руки остановила движение и поволокла под уздцы через дорогу обиженного ослика, груженного взъерошенным хворостом и похожего со стороны на голенастого дикобраза. Гигантский кран с ажурной стрелой встал перед бабкой как вкопанный. Пожилых на Кавказе уважают!

— Старикам везде у нас дорога! — наставительно заметил Башашкин.

Узкий проулок между заборами круто спускался прямо к пляжу. Запахло лаврушкой, ее здесь тоже используют в качестве живой изгороди. А в Москве в бакалее невесомый пакетик этой приправы стоит десять копеек! Рекс яростно заметался от калитки к калитке, старательно перебрехиваясь со знакомыми псами, отвечавшими ему звонким лаем. Очевидно, он издевался над собратьями, мол, вас, блохастых кретинов, держат на цепи, а я, как вольное четвероногое существо, иду с хорошими людьми купаться!

И вот — море! Между серыми бетонными волнорезами, уходящими в воду, теснились мутно-бирюзовые волны, они торопились к суше, вскипая белыми пенистыми гребешками. Я представил себе, что Москва тоже стоит на побережье, которое начинается возле Измайловского парка, там, где Оленьи пруды. Выйдя из школы, я сажусь в 25-й троллейбус, останавливающийся на Бакунинской улице за гастрономом, и еду освежиться в соленых волнах. Красота!

В обеденное время загорающих на пляже было немного, остались самые стойкие, прокопченные, задавшиеся целью за отпуск почернеть, как гуталиновые негры. Но попадались и комики: светловолосый курортник, прибывший, видно, утренним поездом, стал уже цвета вареного рака, к вечеру ему станет совсем худо, подскочит температура, заколотит лихоманка, а через пару дней тело покроется жуткими хлюпающими волдырями. Уж я-то знаю: сколько лет мы ездим в Новый Афон, ни разу мне не удалось уберечься, год от года отличался лишь степенью солнечных ожогов, даже «до мяса» сгорать умудрялся, правда, в детстве. Я мысленно дал себе слово в этом году уберечься, постепенно покрываясь ровным черноморским загаром, отличающимся от подмосковного, как шоколад от соевого батончика.

Рекс, взвизгнув от восторга, с разбегу влетел в воду и поплыл, высунув наружу черный кожаный нос, а его длинные, посеченные дробью уши шлепали по воде, точно ласты. Я, трепеща от радости, стряхнул с ног вьетнамки, продел в штанину и завязал влажные еще плавки, выскочил из шорт, сбросил майку и выжидательно глянул на спутников. Башашкин не спеша разоблачился и обмахивался руками, чтобы «остыть» перед погружением. Его белое обильное тело на фоне темнокожих пляжников напоминало огромный пельмень, помеченный зеленой полосой с засохшей царапиной. Ларик, даже не раздевшись, смотрел на пляшущие волны со скучным видом, как мы, москвичи, на снег в феврале. Правую пятерню он по старой моде засунул в шорты, эта дурная привычка, которую остроумный Батурин называл «карманным биллиардом», была у моего друга с детства. Мать на него постоянно ругалась:

— Вынь руку, блудень! Дотеребишься, дурак! Жениться нечем будет!

Сколько помню, он так всегда и бродил по участку: правая рука в трусах, а в левой — резиновая пшикалка от астмы. Кстати, а почему он теперь без ингалятора? Надо бы спросить…

— Первый раз в этом году? — поинтересовался Ларик.

— Во второй. На остановке окунулись. Эх, где наша не пропадала! — крикнул я и помчался к воде.

Крупная галька больно вдавливалась в отвыкшие ступни, но человек, который в детстве с деревенскими друзьями бегал босиком по сосновым шишкам, способен вытерпеть и не такое! Оттолкнувшись от берега, я под идеальным углом вошел в воду и пожалел, что поблизости нет Зои! Море, охолонув разгоряченную кожу, показалось на миг ледяным, но уже в следующую минуту стало ясно: оно теплое, как парное молоко. Ощутив во рту знакомую соленую горечь, я почуял во всем теле восторг и ушел в глубину с открытыми глазами. Впереди в зеленоватой мути угадывались каменные отроги, покрытые мятущимися водорослями, справа тянулась сплошная стена пятого волнореза. Сбоку мелькнула стайка серебристых рыбок, казалось, на дно опускаются осколки разбитого зеркала. Чуларки! А я без пики. Эх, обидно!

Вынырнув и поплавав, я повернул к берегу. Навстречу мне мощно пёр «остывший» Батурин. Он шел своим особым стилем, который называл «батурфляем». Дядя Юра совершенно исчезал в воде, потом на поверхности показывались его ладони, сложенные одна на другую (так делают балерины по телевизору), затем на поверхности появлялись голова и покатые плечи, и вверх взлетал фонтанчик, как у кита, затем Башашкин снова скрывался в волнах… Уплывал он обычно далеко, пользуясь тем, что спасателей здесь нет, никто не призывает в рупор вернуться за буйки, которые появились тут лишь в прошлом году. Раньше пляж считался совсем диким, а теперь полудиким.