Совершеннолетние дети

— Да, но это больше относится к деревенским…

— Ага, понимаю… понимаю! А мне нравится слово «парень»… Оно такое солидное. Я говорю Данку: «Организуем театр или концерт или пойдем на прогулку». Куда здесь можно пойти? Что здесь есть такого… сверх… необычайного?.. Нет? Ничего? Ах, это ничуточки не мешает! Мы придумаем, если нет! Вы знаете, что мы можем сделать? Мы можем сказать… что на каком-нибудь месте, например, когда-то, давным-давно, шел бой между нашими князьями и турками. Кто нам мешает? Мало ли тут всяких боев было? Ха-ха-ха! Все равно, был он или нет. Я вообще не верю историкам… Грундзахе[42] — была бы причина для прогулки… Я слышала, вы только подумайте, что Софи вышла замуж… Жаль… такая милая девушка, и вдруг — замуж… Вы не считаете, что это немножко смешно — выходить замуж? Подумайте — вдруг менять свою фамилию, чужую даму называть «мама», чужому господину говорить «папа». Ха-ха-ха! Да и вообще это просто смешно! Ну, одевайтесь, и пойдем к Подгорским.

У Дарки кровь прилила к лицу. Как же ей еще одеваться? Ляля поняла свою бестактность и мигом постаралась загладить ее:

— Это я так сказала, чтобы посмеяться над собой… Вы одеты стильно, так должна одеваться каждая элегантная дама в селе. Это я ох и раззява!.. Правильно я сказала «раззява»? Так надо говорить? Раззява. Я не подумала, что Веренчанка — не Вена… Поглядите, как смешно я выгляжу! Еще и шляпу надела на голову, ха-ха-ха!.. Фу! — Она сбросила шляпу с головы и повесила ее на руку, как корзинку. — А как там Орыся?

Дарке стыдно признаться, что Орыся до сих пор не зашла к ней. В конце концов, для Ляли этот вопрос вовсе не главный, Орыська в данном случае была лишь зацепка. Девушка заговорила о ней, чтобы расспросить о Стефке.

— А Стеф? Как поживает Стеф? Я такая свинка, ни разу не написала ему. О, совсем не потому, что не хотела, гот бегите[43]. Наоборот, мне очень хотелось написать ему хорошее письмо, но знаете, как это бывает? После занятий приходишь домой поздно, усталая, и думаешь: завтра обязательно напишу. А завтра снова уроки, дела, и снова устаешь, и снова говоришь себе: завтра уж обязательно напишу… И так все время. Он не сердится на меня, как вы думаете?

— Я думаю, нет… Стефко послал вам на рождество открытку.

— Да, да… Смешно так вышло…

— Почему смешно?

— Он написал по-украински, а мои дяди — ну, не чудаки ли? — подумали, что она написана по-турецки…

«Что за глупости! — Дарка хмурит брови. — И что за идиоты эти дяди из Вены!»

По мере приближения к дому священника у Дарки пропадает интерес к Лялиной болтовне. Сознание, что скоро она увидит Данка, парализует все чувства.

Первая радость оттого, что он в Веренчанке, медленно уступает место жгучему вопросу: как он встретит ее? Ведь все, в том числе и Ляля, еще с прошлого года знали, что Данко и Дарка симпатизировали друг другу. Но никто, кроме Стефка, — а его не интересуют чужие дела, — не знает, что Данко променял (да, да, надо иметь мужество называть вещи своими именами) ее на Лучику Джорджеску, дочку префекта.

Для Дарки это не только боль, но еще и стыд, который, может быть, сильнее боли. И вот теперь все должно всплыть па поверхность. Все узнают, что Дарку бросили. Что может быть позорнее для девушки? Она готова (к сожалению, и это уже поздно) уговорить Данка хоть на первых порах держаться так, чтобы окружающие не догадались об их разрыве. Как понятна ей теперь та девушка, которая просила казака:

Ой, хоть сватай, хоть не сватай,
Лишь бы не чурался,
Чтоб та слава не пропала,
Что ты женихался…

А вот и знакомые ясени у ворот поповского дома.

Простой низкий дом с белыми глиняными колоннами навеял на Дарку воспоминания детства. Именно здесь рождались и рассеивались ее и Орыськины детские, а затем и первые девичьи мечты…

Большой, очень чистый двор пестрел конской ромашкой. Окна были раскрыты и завешены зеленоватыми сетками от мух.

Орыся, очевидно, увидала их в окно и выбежала навстречу.

«Вот как, — подумала Дарка, — знала от Стефка, что я давно в Веренчанке, и не зашла первая. Ждала, барыня, пока я приду…»

Орыся бросилась раньше к Ляле. Верно, так следовало, Дарка ведь «своя», а эта как-никак гостья в селе.

Дарка не могла прийти в себя от перемен, происшедших в Орыське. Ее когда-то смуглое, как у цыганочки, лицо стало белым, словно алебастр. На этом искусственно выбеленном лице черные как смоль брови выглядели неприятно. Лицо казалось маской. Ресницы были мастерски удлинены (как это достигалось, Дарка даже понять не могла). Ногти на руках (а может быть, и на ногах!) выкрашены в лиловый цвет. Да и манеры у Орыськи другие. Разговаривала она с неестественным пафосом, придавая обычным словам таинственное значение, или старалась произносить украинские слова с подчеркнуто иностранным акцентом.

— Почему ты не показывалась, Дарка?

— Я ведь не знала, что ты приехала, а ты знала, что я уже в Веренчанке.