Совесть

— Послушай, Кудратходжа! Что ты хочешь сказать этими давно избитыми словами? Что я ничего не добился, хоть и боролся за новую власть? Старался с корнями вырвать баев и кулаков, вроде тебя, а теперь все равно стою на краю могилы? Это ты хочешь сказать?

Кудратходжа осклабился, громко чавкая, приподнял новую мягкую > шляпу, насадил на остренькое колено.

— Не-ет! Судя по этим словам, ты не умрешь! Будешь жить во веки веков!

— Почему же? Умру, и, может, еще раньше тебя…

— Ужели и большевик смиряется перед смертью?..

— Не совсем так. Жизнь и смерть — законы природы. И если ты пришел пугать меня смертью и надеешься, что я раскаюсь в своих делах, то ты горько ошибаешься, ходжа! — Домла приподнялся в волнении и снова сел. Пожал плечами: «Чего это ради я так распинаюсь перед ним?»

— Ах да, я и забыл! — Кудратходжа хлопнул себя по лбу. — Ведь настоящий большевик должен быть непреклонным!

— Верно! — Нормурад-ата рассмеялся. — Вот ведь какой грамотный стал. Но смотрю на тебя и одного понять не могу…

— Чего, дорогой профисор?

— Как такого ехидного, злого на язык человека могла полюбить Айниса?

В глазах-стеклышках вспыхнул и погас недобрый огонек.

— У меня шайтан есть! — хихикнул он. — Знаешь, между ног.

И тут домла почувствовал — непрошеная жалость вдруг сразу растаяла.

— Ты и есть шайтан! — процедил сквозь зубы. — Вижу тебя насквозь! — Он поднялся, отодвинул кресло.

— Стой! — Кудратходжа, придерживая на коленях поднос с едой, вытянул тонкую, пупырчатую, как у старой курицы, шею, с угрозой заговорил: — Не пугай меня такими словами. Ты и подобные тебе сослали меня, а советская власть освободила.

— Верно! Советская власть дала тебе свободу, а ты…

— У меня нет обиды на советскую власть! Но вот такие… — он смерил ненавидящим взглядом домлу. — Помнишь, когда меня выселяли из кишлака, в тот день на базарной площади, у мечети. Когда прибежала Айниса… — Замигав красными глазами, уронив поднос, Кудратходжа приподнялся с кресла, растер непослушной дрожащей рукой слезы на маленьком, с ладонь, лице. — Ты спросил: почему Айниса полюбила меня. А ты припомни, ведь в одном кишлаке росли. Помнишь, когда она, рыдая как дитя, бросилась ко мне на шею… Ты, Нормурад, не дрогнул. А ведь она не притворялась. Не сжалился ты, заорал: «Гоните этих гадов!» Ты не забыл этого, Нормурад?

Домла не верил своим глазам. На миг показалось, что перед ним не жалкий пьяница, тот, что сегодня лежал, как нищий, у ворот, свернувшись в клубок. Перед ним возник другой Кудратходжа, как две капли воды похожий на того, что сорок лет назад стоял на базарной площади, гордо выпятив грудь. Это он не дрогнул ни единым мускулом лица, когда прибежала и бросилась ему на шею молодая красавица жена.

С трудом поборов в себе непрошеное видение, домла сказал:

— А чего бы ты хотел? Чтобы мы жалели подобных тебе баев и кулаков? Как бы ты сам поступил, если бы мы пощадили вас?

— Расстрелял бы! — выпалил Кудратходжа. — Я бы поставил тебя к стенке у той мечети, прижал бы ствол пятизарядки к твоей груди и спустил бы курок, не раздумывая!

Домла невольно похолодел — так страшно сверкнула ненависть в глазах ходжи. Заставил себя улыбнуться.

— Благодарю за откровенность. Но в твоих словах нет логики, ходжа. Ты меня расстрелял бы, прижав к стене мечети, так почему же я должен был жалеть и гладить тебя по головке?

— Погоди! Не путай мою мысль! — Кудратходжа поднес было ко рту бутылку и тут же со злостью швырнул ее в сад. Пустая бутылка прохлестнула сквозь ветки яблони, разбилась вдребезги о стенку кухни. — Что я хотел тебе сказать? Да! Вижу, ты еще не задумывался о своем конце. Но запомни, профисор: он, конец, у нас с тобой один! Как говорится: ал касосил миналхак — ничто не остается без возмездия! Мы еще встретимся в день страшного суда! Тебе тоже придется, как и мне, пройти через Сират-куприк^[51]. Посмотрим, Нормурад-ишан, кто из нас удержится на том мосту, а кто сверзится в ад. Да!

Опять все та же баня и тот же таз! Чего только он ввязался в спор с этим пьянчужкой! — досадовал про себя домла, и все же слова о мосте Сират задели его.

— Э, ходжа! Ты же знаешь, я не верю в твои сказки. Ты, видно, хочешь сказать, что я, мол, совершил несправедливость? Так заруби себе на носу — совесть моя чиста. И если осталась у тебя хоть крупинка чести, выйди на улицу, оглянись вокруг — посмотри на новый кишлак, на жизнь людей в нем! Ради этой-то жизни, ради этих людей мы и поступали, как ты считаешь, жестоко. Я не раскаиваюсь ни в чем. Я готов вместе с тобой ступить на любой мост, где испытывается справедливость, в том числе и на мост Сират, если он существует. И мы еще посмотрим, кто достигнет берега, а кто свалится! — домла выговорил все на одном дыхании. Разгорячившись, собрался уже крикнуть: «Хватит, катись отсюда!» — и в это время увидел молодую женщину. Она вошла во двор, ведя за руку пяти-шестилетнего мальчика. Домла невольно осекся.

Женщина остановилась у ворот, поставила на землю плетеную корзину, опустила голову в поклоне.

— У меня тут на летней кухне осталась кое-какая мелочь, можно я заберу, отец?