Совесть. Гоголь

   — Простите, если помешал вашей беседе, однако у меня большая просьба к тебе. Работа становится мне отвратительна — об этом я тебе сто раз говорил. В нашем театре артиста превращают в подёнщика. Репертуар отвратительный. Не на чем душой отдохнуть. По этой причине память тупеет, воображение стынет, звуков недостаёт, язык не ворочается. Всё это видимо разрушает меня, и ни в чём не видишь отрады, не видишь роли, которая расшевелила бы мою старость. Я черствею от гадости, мне совестно себя самого, совестно выходить перед публикой в пустом водевиле, а она, голубушка, ещё милостива ко мне, не видит совсем, что на сцену выходит уже не артист, одарённый творческим вдохновением, всего себя посвятивший дорогому искусству, но чёрт знает что, усталый подёнщик, который зарабатывает свою задельную плату. Ей всё одно! Выходит туловище, которое носит прозвание Щепкина, публика и в восторге, что ей! Мне было бы легче, если бы меня ошикали, освистали. Я радовался бы хотя за будущий русский театр. Я видел бы, что публика умнеет, что одного туловища, одной фамилии недостаточно ей, что ей надобно дельное дело. Но что за публика посещает театр! Глядя на неё, я с каждым днём становлюсь тупее да злее. Только возобновление «Ревизора» меня всколыхнуло. Свою настоящую силу хочется показать. Однако ж на театре, как известно тебе, я не один, многие вовсе разучились играть, годами сидя на скудном репертуаре.

Он подхватил, точно с груди его упал камень:

   — Верно, многие тон потеряли, всё у них плохо, поверхностно, слабо.

Щепкин почти жалобно попросил:

   — Вот им бы о тоне потолковать, я ж не один.

Да, было прямо необходимо переиграть все роли мысленно, ухватить целые пьесы и услышать её, чтобы таким образом затвердить поневоле истинный смысл всякой фразы, который вдруг может перемениться от одного ударения, перемещённого с места на место, со слова на слово, а для этого нужно, чтобы именно автор прочитал «Ревизора», это ближе ему, все эти ужасы побоку, и он с торопливостью перебил:

   — Я готов прочитать им комедию, чтобы внушить всю серьёзность её, а до того времени вы таки не пропускайте свободной минуты и вводите, хоть понемногу, второстепенных актёров в настоящее существо их ролей, в благородный, верный текст разговора — понимаете ли? — чтобы не слышалось ни одного фальшивого звука. Пусть из них никто не оттеняет своей роли и не кладёт на неё красок и колорита, но пусть услышит общечеловеческое её выражение и удержит общечеловеческое же благородство речей. Словом, изгнать вовсе карикатуру и ввести их в понятие, что нужно не представлять, а передавать. Передавать прежде мысли, позабывши странность и особенность человека. Краски положить нетрудно, цвет роли можно дать и потом, для этого довольно встретиться с первым чудаком и уметь передразнить его, но почувствовать существо дела, для которого призвано действующее лицо, трудно, и без нас никто сам по себе этого не почувствует. В особенности же не поленитесь предуготовительно сами сыграть перед ними роль Хлестакова, которую, кроме вас, выполнить решительно не может никто. Вы можете этим дать им раз навсегда верный мотив. Теоретически из них никто не может понять, что эту роль непременно нужно сыграть в виде светского комильфо, вовсе не с желанием сыграть лгуна и щелкопёра, но, напротив, с чистосердечным желанием сыграть роль чином повыше своей собственной роли, но так, чтобы вышло само собою, в итоге всего, и лгунишка, и подляшка, и во всех отношениях щелкопёр. Всё это вы можете внушить им только одной игрою своей, а словами и наставленьями не сделаете совсем ничего, как бы убедительно ни растолковывали им. Сами знаете, что второклассные актёры передразнивать характер ещё могут, но не могут характера создать. Себя насилуя это произвести, они становятся ниже самих же себя. Потому-то пример, вами данный, более наведёт их на дорогу законную, чем собственное их рассужденье.

Щепкин потёр руки и рассмеялся непринуждённо и весело:

   — Вот это ж да! Вот и прекрасно! Я возвещу всем актёрам! Я всех к тебе притащу!

Он досадовал сильно, что сгоряча наобещал это чтенье и что хитрый Щепкин изворотился не принять эту роль на себя, точно не слышал его. Работать необходимейше, слышался голос, работать после этого столкновения с молодым человеком много яростней, чем всегда. Возродить нашу землю своими руками, не то побоку всё — да это же нынче самый наидостойный предмет, простор и страсть для пера, и он согласился как-то ласково, однако спотыкаясь и пряча глаза;