Совесть. Гоголь

   — Что ж, приводи как-нибудь, а куда бы лучше повременить. Всего «Ревизора» нужно бы, пообчистив хорошенько, дать в виде совершенно другом, чем он на театре нынче даётся. Теперь же на него противно и гадко глядеть, да и артисты такую состряпали из него тривиальность, что, я думаю, нет человека, которому бы приятно было на него поглядеть. Только никому обо всём этом не сказывайте, покуда не условимся окончательно, в какой день, то да се. У вас язык несколько длинноват, вы на этот раз поукоротите его. Если он начнёт уже слишком почёсываться, то вы придите ко мне в другой раз и об этом деле поговорите со мной как будто о самом новом и свежем. Это должно вам очень помочь, я это предвижу. — И оборотился к Тургеневу: — Приходите и вы.

Тургенев с благодарностью поклонился и начал вставать.

Он хотел было остановить из приличия, только тут всунулась в дверь одна старая барыня; привезла просфору от Иверской.

Он так и кинулся к ней, страшась в пылу да в жару наобещать ещё что-нибудь, склонился, неловко целуя морщинистую дряблую руку.

Тургенев поднялся, раскланялся молча и вышел за дверь своими непомерно большими шагами.

Щепкин, подступив несколько сбоку, пожал ему руку и пустился перебирать коротковатыми ножками, едва поспевая за молодым человеком, топавшим уже где-то в сенях.

Через минуту старая барыня посеменила им вслед.

Он слёг в постель, как больной, и не поднимался в тот день до самого вечера.

Однако к вечеру слабость прошла.

Точно ужаленный, встряхнутый и подвигнутый неведомой силой, он собрал все ресурсы души и в три месяца окончил «Мёртвые души», вторую часть, вернее сказать.

И вот решился уничтожить свой труд.

Николай Васильевич ощутил, как обхватывает его сильным жаром, давно тянувшимся от весело растопившейся печки, поворотился в каком-то забвении, всё ещё в чаду воспоминаний, и прислонился к розовым кафелям зябкой спиной.

Тут ему стало спокойней, теплей. От печного жара наползала блаженная слабость. Немного дремалось. Мысль о том, что в той же печи уничтожит он «Мёртвые души», по какой-то непонятной причине уже не страшила его. В этой мысли не заслышалось ни зловещей тревоги, которую он наконец одолел, ни блаженного облегчения, которого он ожидал, и вдруг, уже точно сквозь сон, угадалось, что все эти сомненья, все колебанья, которые так основательно, жутко сокрушали его в последние дни, были связаны с чем-то иным, а вовсе не с тем, что он в другой раз назначил «Мёртвые души» в огонь. Пусть горят!

О чём говорить, тяжко уничтожать своими руками свой труд, да для него самого ещё в том ни малейшей опасности не слыхать.

А вот как бы не сделалось после того...

Именно, что же с автором станется... когда он...

А о том, какие приключения ждут после того, как испепелятся «Мёртвые души», он и не подумал ещё. Безотчётно, без размышлений как-то верилось твёрдо само собой, что и потом продолжится то же, что было, то есть станет работать, как прежде, во всю свою жизнь, может быть, потому, что без труда для него и самой жизни быть не могло.

Однако теперь...

Он вновь пожалел, что с ним нет никого, с кем бы совместно обдумалось то, на что он решался да всё не решился никак. Всю свою жизнь он нуждался в таком человеке. Странно сказать, такого человека рядом с собой он всё ещё ожидал. Он ждал с тех далёких уже школьных лет, когда первые испытанья впервые коснулись его.

Коснулись, но не сломили...

Отчего ж не сломили?..

Оттого, может быть, что внезапно явился такой человек, Белоусов[58], профессор, естественное право читал, Николаем Григорьевичем звать. Без того человека, должно быть, он давно бы превратился в свинью и дотянулся бы до действительных статских советников, для которых на всех станциях всегда лошади есть, что вполне прилично свинье.

Его потянуло в сторону шкафа.

Николай Васильевич вперил в застеклённые дверцы взгляд, однако отогнал от себя искушенье: уж так не ко времени приключилось оно.

Вот спину хорошо подпекало, это славная вещь. Он дал погреться и правому боку и тут без всякого удивленья увидел, что Николай Григорьевич стоит перед ним, склонившись вперёд, раскинув руки по кафедре, как он сам по конторке раскидывал их, когда подступала и была в готовности народиться зрелая мысль, и вдруг заслышал призывавшие на подвиг реченья.