Совесть. Гоголь

Этот нечаянный гром, разразившийся как в пустоте, отозвался во взмыленных нервах какой-то возмущённой гадливостью. В его душе всё капризно застонало. Он торопливо ходил, двигал кресла, которые сразу все как одно столпились у него на ходу, и вдруг застывал, обмирая, без мыслей и чувств, мёртвыми глазами уставясь перед собой. Он мешал сам себе, ему мешала темневшая туша дивана, ему мешала зыбкая стенка унизительных ширм, ему мешала круглая масса стола и эта чёрная вишня на нём, рубином сверкавшая в тусклом мерцающем свете свечи, когда он прошмыгивал мимо неё. Он скинул домашний сюртук, показавшийся удивительно тяжёлым и грубым, раздёрнул жилет, чуть не выдрав с мясом неуклюжие пуговицы, застревавшие в петлях, скомкал его и чёрной птицей пустил в неподвижно застывшее кресло. Он стянул домашние сапоги и, кипя непонятным азартом и злым недовольством собой, принялся натягивать выходные. Выходные сапоги его были ношены сильно и долго, так что уже сточились каблуки, в заднике поотстала подкладка, призагнулась немного и на ходьбе неприятно давила и тёрла капризную ногу, любившую новый аккуратный просторный сапог. И сюда уже всунулся чёрт! И он старый сапог затолкнул между стеной и диваном, и стал бешено рыться в дорожном своём чемодане, и выхватил и бросил на крышку потёртые брюки совершенно песочного цвета и шёлковый жилет, которые дотянулись до этого времени от прежних костюмов, давно изношенных и где-то брошенных во время скитаний. Когда на него налетало особенно весёлое время, он наряжался в эти песочные брюки и в этот шёлковый пёстрый жилет, несмотря на броскую, неприличную несхожесть тонов, то изумляя, то огорчая своим странным вкусом приличное общество и дорого разодетых людей.

Из-под жилета и брюк он извлёк пару новейших сапог. Они были крепкими, чёрными, узкими, совершенно ему по ноге. Головки маслянисто блестели: отличный поставлен был матерьял, на загляденье щёголям и в соблазн мошенникам разным. Сапоги представлялись такими удобными, такими мягкими даже на вид, что любо-дорого было глядеть. Он расправил бережно голенища этих давнишних новых сапог, испытывая сладкую нежность, и вздёрнул на ноги один за другим. На ногах сапоги сидели чрезвычайно элегантно и стройно, хоть сей час в таких сапогах под венец. Налюбовавшись на них, повертев в разные стороны так ловко обутые ноги, он вскочил и прошёлся взад и вперёд, не сводя глаз с несравненного сапожного чуда. Он блаженно прислушивался к их ровному хрусткому скрипу. Он с наслаждением ощущал их тончайшую эластичную кожу. Он беззаботно притопывал не тронутым ходьбой каблуком. Да, славно, славно были построены мастером сапоги! Золотые руки были, верно, у молодца! Так и потянуло пройтись в этих исключительных сапогах по морозцу. Свежий снег станет вкусно под ними звенеть. Новые крепкие каблуки будут ступать не скользя. Настоящей выделки кожа согреет быстрые ноги лёгким теплом. А вперёд и вокруг распрокинется снежное диво. В воздушном пуху вечернего инея закрасуются обнажённые деревья бульвара, точно вылетели на минутку из сказки. Чёрные домики обывателей подмигнут из высоких белых сугробов смелым золотым огоньком. Белейшие шапки свои вежливо приспустят низенькие двухскатные крыши. Тихие дымы еловых, сосновых, берёзовых дров приветно помашут длинной рукой.

Николай Васильевич заторопился уйти, пока его не настиг кто-нибудь. Пуговки второго жилета не вдевались в просторные петли. Толстый сюртук коварно застревал в рукавах. Он сердито выдернул неуклюжую руку, так нет: трижды неладная запонка изнутри захватила подкладку, рукав сморщился вдруг и вывернулся всей подкладкой наружу. Сюртук явным образом сопротивлялся ему. Э, нет, он должен выйти победителем из этой борьбы! Он тут же расправил упрямый рукав, шевеля от нетерпенья губами, как старательный школьник, когда выучивает назавтра трудный урок. Рукав нехотя воротился в прежнее положение и недружелюбно обвис, точно был ужасно сердит. Он вновь вскинул на плечи тёплый сюртук, однако горькая мысль уже поползла в очнувшейся голове: «Совершать прогулки да променады полезно только живым...» Ядовитая мысль зашипела сердитой змеёй и свернулась в кольцо, беспощадно жаля его.

Так и сжавшись, ссутулясь, он попробовал насмешливым словом усмирить незваную гостью, отпихнуть, упрятать обратно в нечаянно и некстати открывшийся ящик, приговаривая над строптивым своим сюртуком:

   — Экий ты, братец, дурак.

Однако змея так и жгла беззащитное сердце. Тогда он замахнулся прихлопнуть её, грозно напомнив, что она прежде времени притащилась к нему, что он всё ещё жив и что свежим воздухом желает дышать, несмотря ни на что.

Змея, словно пока что примериваясь к нему до прыжка, для начала ядовито куснула, с шипением разъяснив, как бессмысленно, глупо совершать обязательный променад, укрепляющий тело, именно перед тем, на что нынче он твёрже камня решился трижды, если не двадцать пять раз.