Совесть. Гоголь

Он понял, что змея не уползёт от него, покорно скинул новые сапоги, бережно водворил их на прежнее уютное место на дне чемодана, прикрыл пёстрым жилетом и песочными брюками, натянул помятый, видавший виды домашний сюртук и виновато обдёрнул его.

Что-то не ладилось в последнее время решительно всё, словно всё делал не то и не так. Вот надумал с «Мёртвыми душами», но ведь это немыслимо, Господи! Слышишь ли Ты?

Он ёжился и совался по комнате, не ведая, куда девать лишние руки, то обшаривая себя, то обхватывая зябко за плечи. Старый, обтрёпанный чемодан, оставшийся печально раскрытым, ввёртывался то и дело в глаза, не позволяя сосредоточиться, отвлекая его, однако он всё забывал, каким образом этот исключительно лишний предмет оказался на стуле, не в силах понять, чем этот преданный спутник многих ближних и дальних дорог так обидно и колко раздражает его, потому что, стараясь именно это для чего-то понять, совершенно не думал о нём. В горячей взбудораженной голове не укладывалось, не умещалось никак, что он сам, вот этой отчего-то подлиннейшей рукой с такими худыми, постоянно стывшими пальцами осмелился посягнуть на свои нерушимые «Мёртвые души». Этого и представить-то было нельзя. Это было так же неотвратимо, как и нелепо. Убийственный труд десяти безжалостных лет! Какой безумец покусится на это? Когда в первый раз мысль его с робостью набрела на этот чересчур отважный исход, уже случавшийся с ним, но случавшийся в предчувствии неминуемой смерти, в состоянии слишком болезненном, на чужбине, вдали от Руси, он взъерошился в паническом ужасе, что в самом деле лишился ума. Тоже был чёрный вечер и снег, так же заметала по верху сугробов метель...

Он опрометью пустился из дома, от ворот поворотив направо, на площадь, весь сжавшись в комок, словно для того, чтобы стать неприметным, невидимым, схватил порожние санки с промерзшей припорошённой полстью, изготовленной из какого-то совершенно облысевшего зверя, и полетел через город Бог весть куда. Саврасый конёк бежал, тряся седой головой. Промерзшая полсть не гнулась, не прикрывала, не грела. Северный ветер то затихал, то вырывался из кривых переулков, из теснин тупиков озверело крутившимся вихрем.

Потрясёнными глазами он видел вечерний заснеженный город. В полном безмолвии пробегали сплошные ворота и за ними чёрные призраки небольших деревянных домов. Белые шапки накопленного за зиму снега насупливались на самые окна, промерзшие, точно слепые. Зло щетинились острые копья сплошных высоченных московских заборов, точно укрывавших хозяев от неприятеля. Метельные улицы стенали кладбищенской пустотой. Качались мёртвые редкие фонари. И минутами мнилось ему, что фонари, заборы, дома воровски крадутся следом за ним. И мятущимся голосом он кричал неразборчиво ямщику. И ямщик с перепугу хлестал под самое брюхо измёрзлым мохнатым кнутом. И саврасый конёк прибавлял, натягивая верёвки постромок. Дома, заборы и фонари отставали, пока санки, свиристя подрезами, летели по вымершей площади. Он с облегчением погружался в растерянные, смутные думы свои, однако заборы, дома, фонари вставали вновь перед ним и за ним, тесня переулками, грозя тупиками, и он содрогался, втягивая голову в поднятый воротник, и хрипло что-то кричал ямщику. Тот потряхивал верёвки вожжей. Санки вылетели на просторную метельную улицу. Ветер злым снегом швырялся в лицо.