Совесть. Гоголь

Он возвратился к воротам. Он принялся с упрямством ходить возле них, протаптывая прямую тропинку в глубоком снегу. Он сосредоточенно ждал, что кто-то когда-нибудь выйдет за ним. Ветер насквозь прохватывал тощую шубу. Ноги промокли и начали мёрзнуть. Пальцы рук коченели от мерзейшего холода. Он наполовину выдернул их из перчаток и сжал в кулаки, надеясь согреть. В самом деле, пальцы сделались немного теплей, но продолжало нестерпимо ломить.

Саврасый конёк понурил голову почти до самой земли. Усталый ямщик понакрылся мёрзлой рогожей, и на его спине нарастал белый горб.

Он думал только о том, что в этом распластанном, воровски затаившемся каменном доме его ещё могут спасти и непременно спасут от себя самого. Эта твёрдая вера помогала ждать с каким-то торопливым терпеньем неизвестно кого. Он бегал в тесном пространстве снежных намётов. Ноги скользили, он спотыкался, взмахивая руками, гнулся то через спину, то вбок, удерживался и продолжал свой краткий путь по тесной канавке, протоптанной им, поворачивал круто, торопился назад, спотыкаясь, скользя, едва держась на усталых ногах, и через минуту поворачивал вновь.

Никто не увидел его, никто не высунул носа на волю, чтобы подать помощь замерзавшему на юру человеку.

Тело начинало трястись в холодном ознобе. Руки застыли совсем. Он сдёрнул толстые меховые перчатки и просунул закоченевшие пальцы в узкие рукава, сильно прижимая руки к груди, втянув голову в остро торчавшие плечи, но чем долее бегал он по глубокому снегу вдоль наглухо замкнутых чугунных ворот и чем сильнее пробирался сквозь тощую шубу неотступный вьюжный мороз, тем сомнительней представлялось спасенье, за которым он притащился сюда.

Он сбился с ноги, привстал на мгновенье и с жадным вниманием оглядел ещё раз то распластанное тёмное глухое строенье.

Строенье молчало, строенье не светилось нигде.

Он пошёл быстрым шагом, перебирая в то же время пальцами ног и рук, засунутых глубоко в рукава. Ему померещилось вдруг, что ночной внезапный беспричинный визит в эту снежную темень и стынь непоправимо погубит его. Как ни страшила его невозможная мысль о роковом сожжении бесценного манускрипта, которое предпринимал он с заранее обдуманной целью очистить душу свою испытанием и вырвать высшее вдохновение на новый, бесчисленный труд, в глубине души он был непоколебимо уверен, что разум его абсолютно, несокрушимо здоров, какой безумной ни представлялась бы эта странная, необыкновенная мысль сожжением манускрипта очистить греховную душу и вырвать высшее вдохновение на новый, действительно бесчисленный труд. Примчавшись сюда, он лишь искал неопровержимого подтвержденья того, что было очевидно ему самому, ибо мысль о сожжении всё-таки виделась сумасбродной, несуразной, бредовой, её, естественно, никто бы не понял, ни один человек, и лишь в приговоре искусных врачей он бы сомневаться не мог. Вот он услышит свой приговор, успокоится, возвратится домой, прикажет натопить жарко печь и покончит с «Мёртвыми душами», потому что в его представлении уничтоженье неудавшихся глав было самое натуральное, самое разумное дело, и примется ждать знака Божьего, уйти ему или по-прежнему жить, то есть с новыми силами приниматься за прерванный труд. Только бы ворота раскрылись скорей, только бы впустили его.

Однако тёмное здание упорно молчало. Дикий холод пробирал уже до костей. Ему приходилось возвращаться отсюда ни с чем. Он подумал о том, что ждёт его дома, когда спросят, где был, что он ответит, то есть что станет врать, чтобы как-нибудь изъяснить свой внезапный поздний отъезд в извозчичьих санках Бог весть куда. Ему хотелось вскользнуть в дом неприметно, сделав вид, что в этот сумрачный вечер просто-напросто не выходил никуда: холодно, мол, метель на дворе, нездоровится что-то, жар и озноб. Вскальзыванье тенью было привычно и возможно, если Александр Петрович нынче не спускался к нему поболтать. Но Александр Петрович, весьма любивший потолковать о божественном, по всей вероятности, заглядывал к нему в кабинет, как заходил почти всякий вечер, чтобы лично выспросить о здоровье своего постояльца и друга и завести разговор. В таком случае хозяин и друг будет удивлён и встревожен его долгим необъяснимым отсутствием, и тревога понудит повыведать, где, у кого пропадал, не стряслось ли чего и по-прежнему ли хорошо и удобно ему в этом доме, где его под строжайшим приказом не смеет тревожить никто из обширной ленивой прислуги. Стало быть, все непременно прознают, что в такой поздний час и в такую метель посетил он Преображенскую клинику. В этом случае не спросят его ни о чём, он же не сунется сам изъяснять. Вокруг этой поездки завертятся сотни самых странных, самых невозможных, невероятных легенд. Праздность фантазии, страсть посудачить на счёт ближнего своего, подозрительный интерес к его каждому шагу — и как тут не рождаться легендам!