Совесть. Гоголь

Это прикрикиванье рождало какую-то терпкую радость в груди. Он и бодрей становился от пристального внимания Пушкина, и острей ощущал ничтожество всех своих начинаний, и нетерпеливей хотелось прочитать хоть что-нибудь именно светлому Пушкину, и он ещё более робел перед ним, и смотрел, и смотреть не мог в его лучезарные умные очи.

Дерзостью, уверенной силой светились эти лучезарные умные очи на небольшом, некрасивом, однако необычайно выразительном лице сатира и демона, так что и лица было почти не видать. И не верилось более, что какой-нибудь час назад этот Пушкин метался по своему кабинету в тоске и ронял бессвязные речи. Тоска вся была разбита, тоска была пренебрежительно, властно отброшена прочь, от тоски не осталось и тени. Пушкин весь так и горел радостным нетерпеньем.

Он явственно видел этот пожар нетерпенья и силился догадаться и догадаться не мог, каким таинственным образом легко и бесследно Пушкин одолевал свою душевную слабость, а ведь она налетала, кружила и мяла, тоже ведь был человек. Умело ли притворился вдруг перед ним? Натура ли была такова?

Заглянул ли поглубже в себя и вновь обрёл свою было обмелевшую силу? Как знать?

Он завидовал этой лёгкости, этой неиссякаемой силе души, в своей мягкой и робкой душе не находя и следа такой силы, как ни обшаривал, как ни искал, чувствуя неодолимую жажду поскорей напитаться этой единственной, вдохновляющей силой души.

Он считал, что сначала надобно бесстрашно признать свои немощи и заблужденья, но решимости ещё недоставало на прямое признанье, и он дивился, как просто, естественно, без всяких затей получалось это у Пушкина, тогда как его душил ложный стыд при одной мысли о том, чтобы добровольно предстать перед всеми, а пуще перед самим собой заблудшим, бессильным и в той моральной грязи, которую уже обнаружил в себе. Ему бы сделать это как-нибудь неприметно, ему бы чью-нибудь маску надеть.

Однако с Пушкиным невозможно лукавить, какие с Пушкиным маски. Заговорил он почти против собственной воли, лишь успев облечь свою искренность в безличную и потому безопасную форму, и от этого голос его прозвенел:

   — Вы же знаете это ужасное чувство — быть недовольным собой. Может быть, счастье тому, кто не ведает этого тяжкого чувства. Человек, в котором оно поселилось, весь превращается в нерешимость и в злость. Такой человек теряет единство намерений, единство души. Он становится в оппозицию к самому себе. Он превращается в предмет собственных надругательств и способен проклясть, убить, уничтожить себя за своё же бессилие сделаться лучшим.

Пушкин взглянул на него исподлобья, опустил чашку с недопитым чаем на стол и с растерянной лаской сказал:

   — Ну вот, это я заразил тебя моим сплином. А ты и не слушай меня, тебе что! Поболтал маленько, а всё чепуха. Все беды мои пустяковые. Плюнуть на них, да и баста!

Он с искренней болью вздохнул, не в силах снова приняться за чай:

   — Не пишется мне, всё какая-то пустота, одна наглая мелочь мечется мне под перо.

Пушкин зорко глядел, темнея и хмурясь, и голос раздавался отрывисто, едко:

   — А ты работай! Не пишется — ты работай! Пустовато выходит — опять же работай! Обидели кровно — тоже работай! Прокляни себя в пух и в прах — и работай! Вечно работай, всегда и везде! Нам с тобой распускаться нельзя! Времени мало у нас!

Он так смутился, вдруг услышав от Пушкина смятенное, сильное, откровенное слово, что ответил с нечаянной злостью:

   — Эта истина уже мне известна, а мочи нет всё писать да писать одни пустяки. Мысль огромная, мысль смелейшая всё ещё не зародилась, не засветилась, не загорелась во мне, и зародится ли, засветится ли, загорится ли — вот ещё в чём вопрос, а зачем же я без неё?

Лицо Пушкина сразу сделалось грустным. Пушкин придвинул поближе к нему и печенье, и сахар, и булочки, бросил сердечно и просто:

   — Не унывай, не один.

Тут он с нервным толчком, в первый раз уловил, что Пушкин понял его, что Пушкин принял в себя его долгую боль и теперь они станут страдать вдвоём, хотя всего один час, ничего, да вдвоём. У него сдавило в груди. Он едва слышно шепнул:

   — Благодарю.

Перегнувшись к нему через стол, Пушкин поспешно и ласково произнёс:

   — Э, да что там, лучше ты одно в толк возьми, вот голова трещит изо дня в день, уберечься негде от желчи, развился решительный сплин, а всё мараю бумагу, нельзя, брат, нам без маранья, никуда не годится, нельзя и нельзя!

Он ощутил, что в душе раскрылись настежь какие-то двери, что может говорить решительно всё, и беззастенчиво-сокрушительно признался:

   — Огромного слова, чудесного смысла ищу.

Пушкин тяжело улыбнулся:

   — Слово-то какое нашёл, самое верное слово, какого нельзя не сказать. Такое-то слово есть уже у тебя, мне это очень видать, да ты всё хлопочешь о публике, ты нашу подлую публику всё мечтаешь пронять и донять, оттого и смысла чудесного ищешь, ты идёшь на нашу подлую публику, как ходят на воров, с кольём да и дрекольем.

Он тихо спросил, поднимая глаза.

   — О чём же мне хлопотать?

Схватив чашку, едва не плеснув из неё через край, Пушкин отозвался невесело: