Совесть. Гоголь

Но уже нетрудно было успокаивать себя, уверять, что и ноги окрепнут и перестанут дрожать, и всякая немощь оставит, пролетит без следа, и самая голова если кружится, так кружится единственно от предчувствия самой верной и близкой победы над уже прояснявшимся замыслом, выступавшим из тьмы, внезапно, клочками, то какой-нибудь мудреной колонной, то каким-нибудь запущенным английским прудом. И уже никакого долголетия, даже никакого здоровья он не желал, никаких земных благ не вымаливал он у доброго Бога, кроме плотного, беспрестанного творчества, которое день ото дня, час за часом немилосердно и безвозвратно сокрушало его малосильную плоть. И наивысший миг вдохновенья уже взлетал иногда. Он приближался к наитруднейшему месту, которое не удавалось поднять и поставить, как должно. Это место давным-давно помнилось почти наизусть, казалось, он повторял его даже во сне. Он чуял приближение злополучного места за пять, за четыре, за три, за два абзаца. Уже загодя трепетали его болезненно напряжённые нервы. Уже им овладевало сомненье, без которого он словно и жить не умел. Уже слепой страх забирался и проникал насквозь оторопелую душу. День за днём бился он над злополучным, проклятым местом, а оно, точно забавляясь, играя, дразня, с упрямством осла не давалось ему. Он отступал, возвращался, и вот уже начинало мниться, что окаянное место не одолеется им никогда. И вот уже вновь подходил он к нему после жестоких, но безуспешных трудов. Всё медленней, всё осторожней подкрадывалось трепетное перо. Однако напрасны бывали любые уловки. Злополучное место, и подобно несчастью, всё равно представало ошеломлённым очам. Он почти без желанья прочитывал его ещё раз, стиснув зубы, дрожа от нетерпенья и страха. Казалось невозможным исправить злополучное место, хоть сколько-нибудь привести его в божеский вид. Хотелось вышвырнуть перо за окно и всю рукопись изодрать на клочки, ибо всё творенье уже не мыслилось без этого злополучного, заколдованного, самим, верно, чёртом испоганенного, испакощенного куска.

Однако всё было готово в душе. Лишь на один только миг помрачало отчаянье, а в другой от него не оставалось уже и следа. Всё неопределённое, тёмное внезапно становилось восторженно-ясным. Мысль работала со стремительной быстротой. Он даже не поспевал ничего приметить. Слова точно сами взлетали на место, И где им надлежало стоять, прочные, сильные и живые, как люди. Ему оставалось с ласковым удивленьем ловить их одно за другим, хватать за шиворот и тут же смело швырять на бумагу. Он улыбался им, как улыбался бы только любимой. И чудилось, будто снилось, по временам, что слова тоже сияли от счастья подвернуться ему под перо.

Тогда выводил он слова филигранными буквами, почти рисовал, нежа окрепшей рукой, упиваясь их пронзительной прелестью, любуясь стройностью их очертаний: вот хвостиком вверх, вот хвостиком вниз, вот опять хвостиком вверх, а вот снова хвостиком вниз, а вот колесо покатилось вперёд. То отдельная фраза, то целый абзац вдруг вставали упруго, обширно, незыблемо, как им должно стоять, напитавшись безмерным страданьем и истинным духом творца. Боже мой, да он не жалел ни души, ни страданий! Он растрачивал себя безоглядно и щедро. Он отрекался от собственной жизни, лишь бы поставить долговечно и густо всякое слово своё.

И тогда вдруг рождалась страница, которая представлялась ему совершенной. Он становился не в силах ни убавить, ни прибавить на ней что-нибудь. Он перечитывал её с восторженным наслаждением. Истинный смысл творенья начинал понемногу проясняться ему самому. Он прозревал единство отдельных частей. Каждая часть внезапно обогащалась, влившись в благотворное это единство, и ширилась у него на глазах. Одна подробность по необходимости тащила за собой другую.

Брошенный мимоходом намёк внезапно разрастался и становился целой картиной. Согласованность, соразмерность проступали во всех мелких частностях и малейших деталях. Завершённость так и предчувствовалась везде и во всём.

В такие благословенные миги он сознавал себя подлинным мастером. Он был не в силах оторваться от рукописи, как ни меркло подчас в голове. Он правил, охорашивал, шлифовал её с фанатичным терпеньем.

Однако радость обыкновенно была мимолётной. Всё дальше заглядывал он в безбрежность, в безмерные глубины творенья. Всё новые бездны счастливого замысла представлялись непроходимыми, полными тьмы. В упоении оглядывался он на свершённое — из мрака этих безмерных глубин всё свершённое казалось невыразительным, бледным и по-прежнему неодолимо слепым.