Совесть. Гоголь

Не пускаясь с ним в жаркий спор, как обыкновенно спорят о чём угодно в Москве, да и в прочих местах тоже, лишь бы собственную правоту отстоять и тем потешить своё самолюбие, незнакомец неожиданно перескочил на заботливый, прямо отеческий тон:

   — Э, об нервах лучшее дело вовсе не думать, пусть они там как хотят, а впрочем, если вам трудно, «Мир вам, тревоги прошлых лет!..».

Эти простые слова его обогрели. Сладкие слёзы чуть было не полились из прижмуренных глаз. Захотелось высказать что-то ласковое в ответ.

Он сдавленным голосом произнёс:

   — Вы прекрасно знаете Пушкина.

Смущённо завозившись на стуле, ещё раз всей ладонью пригладив усы, незнакомец признался:

   — Мы прилежно читаем Пушкина почти каждый вечер, когда мысль наша становится тяжёлой и крепкой и требует особо питательной пищи, а мудрости нашего Пушкина мы предела не видим. О жизни и смерти лучше Пушкина никто не сказал:

Блажен, кто праздник жизни рано
Оставил, не допив до дна
Бокала полного вина,
Кто не дочёл её романа
И вдруг умел расстаться с ним,
Как я с Онегиным моим.

Было видно в каждой черте, с каким наслаждением, с какой силой переживал незнакомец каждую строчку, и он тоже вздрагивал, вслушиваясь в этот беспечальный, однако ж взволнованный голос. Он сам в последнее время много раздумывал об этом бокале вина, который Пушкин, как напророчил себе, и самом деле не допил до дна, споим расставанием с жизнью навечно ударив его, и спрашивал, стоит ли допивать, если одна горечь на дне и с каждым днём всё сильнее, всё крепче. И вот эти тягостные раздумья внезапно воротились к нему, и он с какой-то странной поспешностью возразил:

   — Нам об этом предмете не можно судить, даже думать нельзя!

Не вникая, кому назначал он это торопливо упавшее предостереженье, незнакомец улыбнулся без грусти:

   — Нам пятьдесят шесть, пора и думать, пора и судить.

Ему нравилась эта мужественная готовность расстаться с праздником жизни, да многие так говорят, пока дно бокала совсем уже не приблизилось к ним, а вот взглянуть бы с помощью какого-нибудь магического стекла, как в действительности выпьешь последнюю каплю, и таким способом твёрдо узнать, каков ты был человек на земле.

Он мимоходом сказал, прикрывая глаза, давая этим понять, что всё-таки прежде времени судить и думать о такого рода предметах нельзя:

   — Вы многое знаете наизусть.

Смутившись, неожиданно покраснев, как маков цвет, незнакомец не без удовольствия изъяснил:

   — Мы большей частью проводим наше время одни. Книги стали нашим почти единственным развлечением, рядом с охотой. С годами явились у нас любимые места, любимейшие, так сказать, изречения. Нам доставляет удовольствие по множеству раз перечитывать эти места, отчего они запоминаются сами собой.

Продолжая слушать внимательно, он судил и думал о том, как быстролётно всё на земле и что не имеет никакого значения, больший или меньший срок пробудешь на ней, один какой-то коротенький миг, лишь бы достало на то, чтобы исполнить своё назначенье, однако достанет ли, воплотится ли наше доброе слово в дела?

Он страшился, что ему не успеть, от мыслей об этом у него обыкновенно приключалась хандра, и он почти безразлично спросил:

   — Не могу ли я знать, какое чтение вам правится больше всего?

Глаза незнакомца, кажется, засветились блаженством:

   — Мы в особенности любим описания различных дорог, лучше всего в те иноземные государства и страны, природа которых пышнее и краше российской. К примеру, мы помним одну французскую книгу...

Тут он перебил:

   — А вы читаете и по-французски?

Незнакомец замялся, густо краснея:

   — Это как вам сказать, наши соседи нам говорят, что нас в гостиной весьма трудно понять, однако по писаному мы разбираем изрядно.

Он не без весёлости проговорил, таким образом поощряя собеседника:

   — Так вот оно как!

Незнакомец подхватил оживлённо:

   — В той книге нас поразила начальная мысль. Вы только представьте, автор, имени которого мы теперь не припомним, так начинает рассказ: «Конечно, побывать в Риме шесть раз — небольшая заслуга...» Вы понимаете? Не за-слу-га! А ведь нам-то он показался ужасным счастливцем!

Ему припомнился Рим, но мысль о том, как встретим мы расставание с жизнью, не оставляла его, и Рим стоял весь в развалинах, в жалких обломках великих, давно ушедших цивилизаций, когда-то блиставших под солнцем, а нынче почти позабытых.

Он вдруг невольно признался:

   — Я прожил в Риме несколько лет.

Припрыгнув на стуле, точно ему подложили ежа, продвигаясь к нему через стол, незнакомец уставился на него с таким изумлением, с каким у нас не глядят даже на генералов и миллионщиков, а ведь генералы и миллионщики у нас божества.

   — Вы?!

Сожалея о том, что вырвалось такое признание, несуразное, не сообразное абсолютно ни с чем, он коротко подтвердил:

   — Да, я.

Глаза незнакомца так и вспыхнули, голос сделался умоляющим:

   — Так расскажите о Риме, если вас это не затруднит!