Совесть. Гоголь

— В полдень достигли колодца. Худые погонщики, закутанные в белые тряпки, в белых холщовых чалмах, чернейшими от загара руками спокойно, без суеты, умело помогая друг другу, отвалили толстую каменную плиту в щербинах и ссадинах времени, влажную снизу, и мы пили горьковатую воду, которую погонщики очень долго поднимали из глубины, и пластом валялись в душной тени двух-трёх тощих олив с оборванной серой листвой, точно это были не оливы, а нищенки, стоявшие на самом солнцепёке в ожидании выхода богомольцев из храма, в надежде на скудное подаяние, сами уже ничего не способные дать, а часа через три злые мулы вновь несли нас вперёд, прямиком в раскалённое пекло пустыни. Кругом не виделось ни души, как в преддверии ада, точно мы уже спускались туда и нам готовились раскалённые угли. Лишь изредка проплывала под серыми парусами просмолённая барка с обезлюдевшей палубой, но и она, словно мёртвая, разрезала зелёный хрусталь прибрежной волны. К вечеру мутилось уже в голове и становилось понятно, на какие муки обрёк человека Господь, послав его мыкаться на нашу многострадальную землю. Я думал, что иду сквозь чистилище, где нестерпимый жар выжигает один за другим неискупимые наши грехи. Лишь эта слабая мысль удерживала в невысоком седле обмякшее тело, походившее на рваный бурдюк, проливший вино, иссохлый и сморщенный. Вечером меня под руки стащили двое смуглых арабов и снесли, точно обыкновенную ношу, в шатёр из чёрного войлока, плоский, четырёхугольный и мрачный, как гнев падишаха, неправдоподобный, непонятный на жёлтом песке. Перед самым входом тлела кучка навоза и дымилась вода в закопчённом большом чугуне. Кругом собаки, заросшие длинной шерстью, которой до самой смерти достало бы мне на носки, коротконогие мулы, поджарые арабские кони, чёрные козы, голые дети, высохшие под солнцем мужчины в густо-синего цвета рубахах, в ватных кофтах, в длинных шерстяных черно-белых хламидах, в жёлто-красных платках, распущенных по широким костистым плечам, висящих вдоль щёк и два раза охваченных на макушке двухцветным жгутом, и стройные бабы в длинных рубашках до пят, подобные нашим черкешенкам, о которых так живописно рассказывал Пушкин. Я приходил в себя от вечерней прохлады и размышлял, как велика щедрость Господня, которая насылает всё это множество жизни даже посреди безводных песков Иудеи, и как ничтожен и слаб человек, когда под иным небом, в иных, более мягких широтах Полтавы или Москвы стонет и пухнет от голода, не умея терпеливо и с разумом возделывать повсюду благодатную землю.

Незнакомец неожиданно вставил, сокрушённо покачав головой:

   — Ленив наш народ, не умеет да и не хочет работать. Неразрешимая это загадка, и кто разгадает её, тот заслужит титло великого гения.

Эта мысль задела его за живое. В своих «Мёртвых душах», то ли оконченных, то ли не совсем ещё приготовленных для печати, он с терпением и с нетерпением разгадывал эту загадку русской души, он и в Иерусалим-то забрался полубольным, чтобы вразумиться у Господа на свершение этого непосильного, однако такого необходимого подвига. Вновь тревоги горячей волной нахлынули на него, копилка слов его растворилась, и они потянулись одно к другому неторопливо, но дружно, как братья:

   — Я думал не только о нашем народе, так я думал обо всех народах земли, а утром вновь кипящее олово бескрайнего моря, слепящая голь дикой и мёртвой пустыни, духота и грязные пятна стоянок, но, когда мы поворотили к Назарету, когда стали подниматься к крутой горной цепи, замыкавшей Иерусалим, как оградой, намного сделалось хуже.

Незнакомец неожиданно вскрикнул, придвигаясь всем телом к нему, словно только в этом месте дошло до него направление уснащённой сравненьями речи рассказчика:

   — Так вы побывали в Иерусалиме?

В этом вскрике ему заслушался недоумённый вопрос: «На кой чёрт тебя носило туда?» — ненавистный вопрос, который он постоянно читал в глазах всех московских друзей с того дня, как воротился назад и поселился в студёной Москве. Тяжелы ему бывали такие вопросы. В них он явственно слышал непонимание своей натуры, своего места в жизни, своего прямого назначения на земле, какой сам это назначение понимал, слыша голос в душе. Обидно стало ему, и он заговорил медлительно, опустив глаза, сдерживая внезапное раздражение, сердясь за это раздражение на себя, на свою нетерпимость к другим: