Совесть. Гоголь

Всё нынче рушилось на него, всё наносило глубокие раны, даже счастливец Гомер болью впивался в измождённую душу.

«Где не подъемлет метелей зима... в несказанных утехах...»

Счастье этого рода лишь для богов, не для смертных, а смертному ветры, да дождь, да метель — не убережёшься от крутой непогоды, ни в какую щель не уйдёшь. А потому не стать и Гоголю милым маленьким старичком, который, оставя перо, забросил бы свой дивный предмет, не избранный ещё в своё сочиненье никем, который при свете масляной лампы бесцельно перебирал бы любимые книги и ни о чём святом и возвышенном больше уже никогда не мечтал.

Полно обманываться.

Его закружила, забросав очи снегом, метель, и он заблудившийся, замерзающий путник. Вокруг него ледяная пустыня помертвелых пошлых людей, его соотечественников, в которых каким-то безумием извратилась самая суть человека. Уже многие влачатся хуже зверей, уже глупая жадность мёртвой пылью населялась в души, уже самонадеянность и бесстыдство бешеным волком воют в слабых ушах, уже беспечность и леность привалили многих исполинским сугробом, выше крыши, даже выше трубы. Уже повымерзло и затухло самое помышленье о том, чтобы двинуться в путь, с той же жадностью, с какой нахватывались чины и богатства, взяться за дело души и сделаться лучше. Уже нет никого, кто бы возвысил свой голос и из снежной пустыни повёл за собой.

Как же быть ему с пошлостью пошлых людей? Как не возвысить свой голос? Как не призвать на душевное дело? Как не подвигаться самому к совершенству?

Однако ж всё слабей и слабей в душе его теплится творческий огонь, всё медлительней, неприметней продвиженье вперёд, всё безысходней мука и всё чаще свёртывается помышленье туда, «где дождь не шумит хладоносный, где не подъемлет метелей зима», где, может быть, и нет ничего, но, может быть, и нет непереносимых страданий души.

Однако он был ещё здесь, а не там, и смертным ужасом ещё продирало от желанья поместиться в том безметельном краю, и от такого желанья ещё силился спрятаться он, как от грозного и незваного гостя: ещё, видать, бился и жил человек.

Может быть, приустал беспрестанно продираться вперёд по колено и по пояс в непроходимом снегу? Может быть, перед ним оборвался последний видимый путь и забрезжил в уме тот единственный, на который ещё никогда не ступала нога человека? Может быть, оборвётся в пропасть и этот последний, уже, должно быть, единственный путь, оборвётся уже навсегда? Может быть, самая мысль об этом пути забрезжила не в здравом уме, а в помраченье безумия? Может быть, оттого и надеялся, спускаясь по ступеням в прошедшее, как в деревенский запущенный погреб, отыскать тот обросший коричневым мохом сосуд, в котором запечатана истина жизни? Однако ж нигде не отыскивалось такого сосуда, и оттого он метался, не решаясь сделать последнего шага, увидев пропасть перед собой?

Забредя в этот лес, где сплошь, как стена из могучих дерев, громоздились все эти вопросы души, прихватив с собою сотню других, Николай Васильевич в рассеянности поворотился, тоскливо присел на крышку стола, в какой уже раз задумался крепко и не приметил, как вновь очутился на калужской, уже побитой поздней осенью дороге.

По-прежнему не было лошадей. Круглый крошечный лысый смотритель, покачавшись на коротеньких толстых ногах, пробежал мимо него неприступно-суровым начальством, весь замкнувшись в презрении к тем, кто посмел обеспокоить его не по важнейшей казённой, а по пустейшей собственной надобности.

Наскитавшись по злокозненным русским дорогам, он знал, что для собственной надобности лошадей не бывает подолгу, иной раз дней по пяти-шести, а то приключается чуть ли не вечность, а потому с философским благоразумием спросил себя чаю, надеясь несколько пообогреться и как-нибудь дотянуть до отъезда.

Для него спустя полчаса приволокли полуостывший, с неделю, если не с две, не чищенный самовар.

Он приложил ладонь к пузатому тусклому боку самовара и с брезгливостью отдёрнул её: было противно представить, что под видом горячего русского чая придётся глотать какую-то тепловатую жидкость.

Вот она, сила и власть подорожной, тотчас видать, как далеко одинокому путнику до генерала, а табель о рангах человека в расчёт не берёт, и по этой причине человеком пренебрегали повсюду с видимым наслаждением, почитая такое пренебрежение неписаным долгом своим, святее которого будто и нет.

Пренебрежение человеком было в порядке вещей.

Что же он, выставлявший этот порядок вещей на всенародный позор?

Далёкий, как ни бился, от совершенства, он был оскорблён, самолюбие в нём забесилось.

Он — Гоголь! В нём гения достанет на всех генералов земли! Ему первее других следует дать лошадей! У него всё ещё не окончены «Мёртвые души»!

Ему бы властно прикрикнуть да вложить в подорожную мятый билет казначейства, чудо свершилось бы тотчас: эта тень человека, облачённая в форменный чёрный мундир, вымещавшая на проезжающих низость души, примчалась бы сразу, изогнувшись в дугу, забежала бы гнусавеньким голосишком вперёд и в мгновение ока выдала бы самую лучшую, даже генеральскую тройку.