Совесть. Гоголь

   — Вся история, на мой взгляд, умещается на одном старинном барельефе, который я видел в Италии. Высокая костлявая старуха с железным лицом и неподвижно-тупым взором идёт большими шагами и сухой, как палка, рукой другую женщину толкает перед собой. Эта женщина огромного роста, могучая, дебелая, с мышцами, как у Геракла, с крохотной головкой на бычьей шее и совершенно слепая, в свою очередь, толкает небольшую худенькую девочку. У одной этой девочки зрячие глаза. Девочка упирается, оборачивается назад, поднимает тонкие красивые руки, её оживлённое лицо выражает нетерпение и отвагу. Она не хочет слушаться, она не хочет идти, куда её толкают, но всё-таки должна повиноваться и должна идти.

Перед его мысленным взором так и прошествовала эта жуткая вереница. Он ещё не улавливал её тайного смысла, он ещё слишком туманно угадывал, что именно выведет из этого странного барельефа молодой человек, однако в ту же минуту ему стало не по себе, чем-то неодолимым и роковым оглушило его, и рука, держащая «Арабески», опустилась бессильно, точно иссохла, совсем отнялась, а Тургенев выдержал паузу, как хороший артист, и печально и твёрдо взглянул на него:

   — Этот барельеф давно меня научил, что сила вещей куда как сильнее жиденькой силы наших личных хотений, точно так же, как общее в нас куда как сильнее наших индивидуальных наклонностей. Хочешь не хочешь, а надо идти, куда велит нам идти суровая необходимость истории, естественный порядок вещей, если по-другому сказать.

В крохотную песчинку превращали его эти слова, однако в песчинку не перед величием Бога, перед которым он всегда ощущал себя ещё меньше песчинки, а перед грубой, неодушевлённой материей, перед всем, что непроницаемо и темно. Всё в этом мире вдруг оборачивалось глупой забавой перед той костлявой старухой с железным лицом, которая толкает нас неизвестно куда своей неумолимой, сухой, как палка, рукой, такой же жестокой, должно быть, как палка. К чему суетиться, к чему свершать и творить? Ничего не изменит не только поэма, даже сотня самых прекрасных поэм, но и стальные штыки, когда так станет угодно костлявой старухе, и мёртвые души её грубой волей так и останутся мёртвыми, в согласии с естественным порядком вещей, как ни указывай путь к возрождению, и о самом возрождении этих опустошённых, запущенных душ может мечтать один сумасшедший поэт, не пожелавший повиноваться этой дебелой толстухе с крохотной головой, воспротивившийся вопреки здравому смыслу идти, куда тайные силы с неумолимой властностью толкают его.

Ужасно неловко стало стоять. Том «Арабесок» оттягивал руку, а он не смел шелохнуться, глазом моргнуть. У него едва достало духу спросить:

   — Что же остаётся в таком случае человеку?

Глаза Тургенева заискрились умом, суровая жёсткость ворвалась в напевную речь:

   — Самый дух времени остаётся познать, чтобы честно служить его лучшим стремленьям.

Он поднял голову:

   — Следственно, всё же служить?

Тургенев подтвердил с философским выражением на побледневшем лице:

   — Вечно служить, всенепременно служить, однако же духу времени, а не нашим прекрасным мечтаниям, как прекрасно было бы поступить так и этак, совершить это да то.

Он шагнул, поднимая книгу перед собой, точно крест:

   — Самый дух времени может быть понят различно.

Тургенев тряхнул головой:

   — У меня нет сомнений, что дух именно нашего времени — это дух преобразований, а цель преобразований — освобождение человека от пут неразумной действительности.

Камень упал с сердца, он встрепенулся и подхватил:

   — Видите же: освобожденье! Именно, именно, освобожденье от пут! Однако ж не такое освобожденье, о каком твердите все вы, ваше поколенье, хочу я сказать, в журналах и даже во многих повестях. Вы уже поднимаете заздравные кубки. Вы уже говорите: «Да здравствует простота положений и отношений, основанных на практической действительности, на здравом смысле, положительном законе, принципе равенства и справедливости!» Смысл всего, что вы говорите, необъятно обширен. Целая бездна между тем, что вы говорите, и применением к делу. Если вы станете проповедовать, приметесь действовать, то прежде всего в руках ваших приметят эти заздравные кубки, до которых такой охотник русский народ, и все перепьются, прежде чем успеют узнать, по какому поводу пьянство. Нет, представляется мне, никому из нас, в нынешнее именно время, не следует торжествовать и праздновать настоящий миг нашего взгляда и нашего разумения: он может быть иным уже завтра, завтра же мы можем стать умнее нас сегодняшних. Дух свой от алчности, от эгоизма, от лени прежде должен освободить человек! Прежде самого человека надо освободить, то есть очистить душу его от скверны пороков. Душе человека надо прежде служить!

У Тургенева так и вздулись ноздри крупного носа, в лице проглянула глухая враждебность, тень презрения пробежала в глазах, напряжённый голос взлетел высоко и сорвался:

   — Неужели не понимаете вы, чему покориться зовёте во имя этой вашей свободы от лени, от алчности, от эгоизма? Неужели не знаете, что насмерть забивают невинных и без суда отправляют в Сибирь?