Совесть. Гоголь

Он видел, как тряслась огромная голова, как страшным огнём загорелись небольшие глаза. Он был поражён, до какого гневного возбуждения довели образованного и, без сомнения, хорошего, умного, доброго человека эти простые истины о необходимости духовного совершенствования, и не решался ни возразить, ни признаться, что гибель невинных и Сибирь без суда ему тоже довольно известны, и уже невозможно было предвидеть последствий собственных слов, и уже лучше было бы пожалеть о молодом человеке в душе и смолчать, уже лучше было бы проявить милосердие, уже надо было бы прежде всего примириться, чтобы друг друга понять, и он заспешил:

   — Но это предмет слишком долгих речей, и по этой причине отложим его. Дело покамест, я думаю, в том, что мы все к тому же идём, только разные дороги у нас всех, а потому, покуда ещё не пришли, мы не можем быть совершенно понятны друг другу. Все мы ищем того же: всякий из мыслящих ныне людей, если только он благороден душой и возвышен чувством, уже ищет желанной законной середины, уничтожения лжи и преувеличений во всём и снятия грубой коры, грубых толкований, в которые человек способен облекать самые великие и с тем вместе пустейшие истины. Но мы все стремимся к тому путями различными, смотря по разнообразию данных нам способностей, свойств. Один стремится к тому путём религии и самопознания внутреннего, другой — путём исторических изысканий и опытов над другими, третий — путём наук естественноиспытательных, четвёртый — путём поэтического постигновения и орлиного соображенья вещей, не обхватываемых взглядом человека простого, — словом, разными путями, смотря по большему или меньшему в себе развитию преобладательно в нём заключённой способности. Видишь, анатомируя человека, что в мозгу и в голове особенно устроены для этого органы возвышенья и шишки на голове. Органы даны, стало быть, они нужны затем, чтобы каждый стремился своей дорогой и производил в своей области открытия, никакие возможные для того, кто имеет другие органы. Он может наговорить много излишеств, может увлечься своим предметом, но не может лгать, увлечься фантомом, потому что говорит он не от своего произволенья: говорит в нём способность, заключённая в нём, и потому у всякого лежит какая-нибудь правда. Правду эту может усмотреть только всесторонний и полный гений, который получил на свою долю полную организацию во всех отношениях. Прочие будут путаться, сбиваться, мешаться, привязываться к словам и попадать в недоразумения бесконечные. Вот по какой причине всякому необыкновенному человеку следует до времени не обнаруживать своего внутреннего протеста, которые совершаются теперь повсеместно, и прежде всего в людях, которые стоят впереди: всякое слово будет принято в другом смысле, и что в нём состояние переходное, то может быть принято за нормальное. Вот почему всякому человеку, одарённому необыкновенным талантом, следует прежде сколько-нибудь состроиться самому.

Тургенев с возмущением возразил:

   — Состроиться самому? Это я понимаю. Однако ж состроиться самому, стремясь к середине, означает, по моему разумению, стремиться к посредственности. Нечего сказать, хорош окажется этот состроивший себя человек!

Он болезненно сжался, увидев, что неясно, сбивчиво выразил свою мысль и что по этой причине сам кругом виноват, что так превратно понимают его:

   — Но всё дело в том, что под словом «середина» разумею я ту высокую гармонию в жизни, к которой стремится всё человечество, которая слышится несколько вперёд только людьми, преобладательно наделёнными поэтическим элементом, но никак не может обратиться в систему какого-нибудь стремления каждого человека. К такой середине идут не послаблением того и другого в той и в другой партии, напротив, к такой середине всякий своей дорогой идёт, но всякое усилие гениального человека в своей области усиливает приближение к такой середине всего человечества.

Тургенев воскликнул:

   — Высокая гармония в жизни? Прекрасно! — Спохватился, попытался смолчать и даже стиснул зубы, но уже что-то посильнее его прорывалось наружу, принуждая говорить с накипающим гневом: — Вы не знали моей матери — она умерла. Я прочитал после её смерти дневник, который она вела на протяжении всей своей жизни, и сжёг его своими руками, чтобы никто не узнал, каким человеком была моя мать, потому что обязан ей жизнью. Она была страшная женщина, и, если бы я ей покорился, как она желала, она превратила бы меня в идиота своим разнузданным, диким, татарским деспотизмом! Как же после этого высокая гармония жизни? Какое уж там совершенство, когда речь идёт нынче о том, чтобы себя сохранить, чтобы сохранить в себе хоть что-нибудь, что бы походило на человека?

Он явственно слышал непримиримую, озлобленную ненависть сына, которому, вероятно, не было ничем иным вспомнить родимую мать. В самом деле, каким вещим словом поселить мир и прощение в душу этого от младенческих лет оскорблённого сына? Как заставить эти рубцы татарского деспотизма извечно не ныть?