Читаем Советская литература: мифы и соблазны полностью

Советская литература: мифы и соблазны

30 марта 1930 года, за две недели до самоубийства, на очередном своем выступлении он почему-то захотел прочесть «Облако в штанах». Маяковский терпеть не мог, когда его просили читать «Облако», он говорил, что это феерическая бестактность и что просить у поэта надо сегодняшнее произведение. Как-то подошел к нему Катаев:

– Я никогда не слышал в вашем исполнении «Облако».

– И не услышите! Всё что угодно говорите поэту, никогда только не говорите, что его новое творение хуже предыдущего.

А тут вдруг сам захотел прочесть «Облако», сделал небольшое предисловие и сказал: «Ну, это было тогда написано». «Тогда» – это 1914–1915 год, это его катехизис искусства, это, как он писал:

«Долой вашу любовь», «долой ваше искусство», «долой ваш строй», «долой вашу религию» – четыре крика четырех частей.

Но если просто убрать отсюда слова «вашу», «ваше», «ваш», станет понятно, что ничего – ни искусства, ни любви, ни быта, ни религиозного отношения к революции – у него больше нет.

Этот пафос жизнеотрицания, который в нем сидит с самого начала, к 1921 году достигает высшей точки:

Страшнее Врангеля обывательский быт.Скорееголовы канарейкам сверните —чтоб коммунизмканарейками не был побит![42]

Причем это не автор говорит, это:

Маркс со стенки смотрел, смотрел…И вдругразинул ротда как заорет.

Но нельзя же всю жизнь провести на баррикадах или в седле, как у Михаила Светлова:

Пробитое телоНаземь сползло,Товарищ впервыеОставил седло.И вылезлоиз-за спины РСФСРмурломещанина.

Да это не мурло мещанина, это нормальное человеческое лицо. Но это-то человеческое лицо внушает Маяковскому наибольший ужас. Под его молот попадает несчастный Иван Молчанов, который впервые осмелился вякнуть:

«За боль годов,За все невзгодыГлухим сомнениям не быть!Под этим мирным небосводомХочу смеяться и любить!»[43]

Ну что в этом желании плохого, кроме того, что оно очень плохо выражено? Нет, Маяковский взрывается криком:

Это где же вы, Молчанов,небосвод узрели мирный?В гущу ваших ро́здыхов,под цветочки, на́ рекузаграничным воздухомне доносит гарьку?[44]

И тут же пишет:

Раскрыл я с тихим шорохомглаза страниц…И потянуло порохомот всех границ[45].

Не можем мы успокоиться. Никогда не будем любить девушек в жакетках:

Знаю я — в жакетках в этихна Петровке бабья банда.Эти польские жакеткик нам привозят контрабандой.

Всё, что называется нормальной жизнью, всё, ради чего пролетарий делал революцию, представляется ему чем-то омерзительным и глубоко враждебным.

До какой степени он себя переломал к концу, до какой степени себя довел, на какие компромиссы вынужден был идти, доказывает нам чудовищное стихотворение «Рассказ литейщика Ивана Козырева о вселении в новую квартиру» (1928):

Вода в кранехолодная крайне.Кран другойне тронешь рукой.<…>…в рубаху в чистую — влазь.Влажу и думаю: – Очень правильнаяэта, наша, советская власть.

Из чистоты, из горячей воды выводить апологию советской власти?.. Советская власть была прекрасна тем, что:

Землю, где воздух, как сладкий морс,бросишь и мчишь, колеся, —но землю, с которою вместе мерз,вовек разлюбить нельзя.

И высшая форма любви – это:

две морковинки несуза зеленый хвостик.

Это любовь в полной нищете:

Двенадцать квадратных аршин жилья.Четверо в помещении —Лиля, Ося, яи собака Щеник.

Вот это нормально, это прекрасно, это мы строим что-то такое похожее на мировой коммунизм. И рядом с «Рассказом литейщика Ивана Козырева», который омещанился, помещается совсем другое стихотворение – «Рассказ Хренова о Кузнецкстрое и о людях Кузнецка» (1929). Вот где настоящий герой Маяковского: