Советская литература: мифы и соблазны

И это одинокое желтое свечение, одинокое тепло среди принципиально нечеловеческого, всегда холодного мира, как ни странно, – более здоровое, более адекватное религиозное чувство, чем бесконечное умиление, благодарность, постоянные кивки и экивоки: да, спасибо большое, все было очень хорошо, пожалуйста, еще. Благодарить надо, твердо сознавая, что мы, быть может, не замечаем и не понимаем десятой доли того, что нам хотят сказать. Отсюда, вероятно, пристальный интерес Тарковского-младшего к «Пикнику на обочине», где почти все вещи, которые мы видим, нам недоступны, мы не можем их понять, нам не узнать, зачем они. Отсюда связь Тарковского-старшего с иррациональной логикой сна, которая идет не только от его необычайно увлекательных и чрезвычайно болезненных снов своего детства:

Я в детстве заболел
От голода и страха. Корку с губ
Сдеру – и губы облизну; запомнил
Прохладный и солоноватый вкус.
А все иду, а все иду, иду,
Сижу на лестнице в парадном, греюсь,
Иду себе в бреду, как под дуду

За крысоловом в реку, сяду – греюсь
На лестнице; и так знобит и эдак.
А мать стоит, рукою манит, будто
Невдалеке, а подойти нельзя:
Чуть подойду – стоит в семи шагах,
Рукою манит; подойду – стоит
В семи шагах, рукою манит.
Жарко

Мне стало, расстегнул я ворот, лег, —
Тут затрубили трубы, свет по векам
Ударил, кони поскакали, мать
Над мостовой летит, рукою манит —
И улетела…
И теперь мне снится
Под яблонями белая больница,
И белая под горлом простыня,

И белый доктор смотрит на меня,
И белая в ногах стоит сестрица
И крыльями поводит. И остались.
А мать пришла, рукою поманила —
И улетела…[72]

Тема воспоминаний о странном мире детских снов связан с пока еще никем не отслеженной темой – с ясной, совершенно четкой зависимостью Тарковского от обэриутов. Вернее, даже не с зависимостью, а с его одновременностью появления с ними.

Конечно, Тарковский гармонизирует мир, а обэриуты пишут его разъятым, и все же этот разъятый, безумный, постоянно сыплющийся под руками мир есть и у него. Определенный абсурдизм Тарковского отчетливо сказался, например, в «Чуде со щеглом» (1977), в каких-то насмешливых его стихах, в его абсолютно обэриутских эпиграммах, которые, слава богу, сохранились и есть в посмертно изданных книжках, в поразительной простоте и наивности его прелестных сказок, – все это роднит Тарковского с великими и несчастными его современниками.

Духоту сшибает холод,

По пшенице пляшет град.
Видно, мир и вправду молод,
Авель вправду виноват[73].

Можно считать это поздней версией стихотворения 1941 года об ангеле «А быть может, он, крылатый, / Перед нами виноват?», хотя оно вряд ли поддается однозначной интерпретации. От некоторых шуток в поздних стихах Тарковского, внезапных, как подмигивания полубезумца, совершенно обэриутское впечатление. Когда же Тарковский действительно острит, это чаще всего не тот юмор, к которому мы привыкли, а такой, что ли, онтологический, абсурдистский, как в эпиграммическом цикле «Новые подражания древним»:

Шерстолохматый козел! И что хорошего, нимфы,
Вы рассмотрели в таком шерстолохматом козле?
Козий шерстолохматый супруг с нерасчесанной шерстью —
Мерзок, когда погляжу, шерстолохматый козел.

Разумеется, это чистый бред, но бред очень самоцельный, веселый, бред человека, привыкшего существовать в бреду. Но одно из самых заветных и самых непосредственных стихотворений Тарковского досталось нам буквально из ада.