Советская литература: мифы и соблазны

Причина тут в том, что военная лирика расходится с нашим представлением о войне. Нам казалось (во всяком случае, сегодняшняя идеология нам так диктует), что люди должны бы гордиться, что они воюют, что жизнь готовы отдать за родину, над чем поиздевался еще Окуджава:

Чтоб видели враги мои и знали бы впредь,
как счастлив я за землю мою умереть!
…А пока в атаку не сигналила медь,
не мешай, старшина, эту песню допеть.
Пусть хоть что судьбой напророчится:
хоть славная смерть,
хоть геройская смерть —
умирать все равно, брат, не хочется.

Оказалось, ничего подобного.

Другая особенность военной лирики – несовпадение образа советского бойца с реальностью. Война, как ни ужасно это звучит, была самым свободным временем советской истории. Государство до поры отвлеклось от задачи постоянного угнетения своих подданных и стало, как палач в романе Набокова «Приглашение на казнь», думать о своем спасении. Подданным был предоставлен краткий глоток свободы. И Владимир Лифшиц, который никак не мог эти стихи напечатать, а напечатал их как перевод из Джеймса Клиффорда, английского поэта-фронтовика, писал тогда:

Нас оставалось пятеро
В промозглом блиндаже.
Командование спятило
И драпало уже.
Мы из консервной банки
По кругу пили виски,
Уничтожали бланки,
Приказы, карты, списки.
И, отдаленный слыша бой,
Я – жалкий раб господен —
Впервые был самим собой,
Впервые был свободен![75]

И только в 1974 году его сын, Лев Владимирович Лосев, смог добиться полной публикации всего цикла «Стихи Джеймса Клиффорда», так поразившего Виктора Астафьева, что он поверил в эту мистификацию.

Военные стихи этой эпохи написаны на три темы. Первая тема – мучительная рефлексия поколения, которое задолго до того, как все началось, понимает, что оно обречено. Это тема поколения, которое вынуждено уйти в песок, которое хоронит себя заранее и пытается понять, зачем оно было нужно. Это реквием поколению, который был написан до войны:

Мы были высоки, русоволосы.
Вы в книгах прочитаете, как миф,
О людях, что ушли не долюбив,
Не докурив последней папиросы[76]

.

Поколение жило с установкой на войну. Павел Коган, которому не судьба была дожить до победы, пророчески написал: «Я пью за май в победном сорок пятом». Как можно было это угадать, до сих пор непостижимо. Михаил Кульчицкий жил с этой установкой, Давид Самойлов, все ифлийцы, где ковалась московская поэзия. И не только ифлийцы, а и солидарные с ними Константин Левин, или Сергей Наровчатов, или Михаил Львовский. Все жили этим неврозом.

Вторая тема, особенно ярко представленная у Давида Самойлова, – фронтовая любовь. Об этом нельзя было не думать, люди все были молодые, все старались урвать какой-то час любви и просто сна на печке (повезет, с женщиной, не повезет – без). Любовь на фронте – любовь особенная. Это страшная плотность переживания. Это лихорадочная, очень быстрая, очень греховная, очень острая военная любовь, которую сразу же стараются забыть. Эта тема немного стыдная. И Самойлов свои поразительные стихи о фронтовой любви напечатал – и то частично – только в 1980-е годы, а некоторые оставались в архиве, пока не вышло избранное «Счастье ремесла». Окуджава свою главную песню о фронтовой любви «Отрада» (1960–1961) избегал исполнять, потому что прекрасно знал, что было с Николаем Панченко, его другом, за стихотворение «Девчонку изнасиловала рота».

А третья – самая, пожалуй, интересная тема. Это рефлексия, что с этим поколением, с теми, кто выжил, случилось. Главная мысль, которая возникает при чтении этой лирики: это самурайская лирика. Самурайская в каком смысле? А в том, что, как сформулировал философ Александр Секацкий в работе «О Духе Воинственности», эти стихи пишут не воины света, а воины блеска. Все они, вплоть до тех, что погибли в начале 1944-го, когда перелом войны уже обозначился совершенно ясно, не знали, чем эта бойня закончится. Поэтому у них стояла только одна задача: умереть – не позор. Именно умереть. Не обязательно победить. Но умереть так, чтобы след этого поколения остался. Чтобы подвиг осуществился. Это действительно лирика самурайская, лирика абсолютно безбашенная. И вернуться к мирной жизни такие люди полноценно не могут, потому что они не могут быть прежними.

У Давида Самойлова есть об этом потрясающее стихотворение 1944 года «Прощание» («Я вновь покинул Третий Рим…»). После отпуска по ранению он возвращается на фронт из тыла, о котором с омерзением говорит: