Советская литература: мифы и соблазны

Здесь так живут, презрев терновники
Железных войн и революций —
Уже мужья, уже чиновники,
Уже льстецы и честолюбцы.

А там, на войне, его товарищи —

…узнали тяжесть злой стези,
На крепкие прямые плечи
Судьбу России погрузив.

Нельзя вернуться к себе прежнему, потому что то, что произошло на войне с человеком, находится за гранью его довоенного восприятия. Сэлинджер, того же поколения представитель, в рассказе «Хорошо ловится рыбка-бананка» абсолютно точно это объяснил. Сказка, как рыбка-бананка съела слишком много бананов, раздулась до того, что не смогла выплыть из пещеры и умерла, которую рассказывает маленькой Сибилле Симор Гласс, – это сказка о нем, о Симоре. Вот и с ним случилось нечто подобное. Невозможно вернуться после ужасов фронта в этот пошлый мир, невозможно жить в одном номере со скучной Мюриэль, невозможно с ней спать. И большинство вернувшихся с войны ветеранов в первое время испытывали тяжелейший кризис, о чем у нас мало что написано, кроме как в стихах. Да и в прозе, пожалуй, только у Юрия Нагибина в рассказе «Терпение» и Юрия Бондарева в романе «Тишина».

Вот этот ужас невозможности вернуться, этот ужас невписываемости во все прежние категории – одна составная часть этой самурайской лирики. А другая, конечно, – установка на смерть. Как учит мастер Хагакурэ, в трудных ситуациях выбирай смерть. Исполнись решимости и действуй. Смерть может случиться ежеминутно. И более того, смерть не управляется ни этическим, ни нравственным, никаким законом. Об этом – стихотворение Вадима Шефнера «Удача», которое он написал сразу после войны, но напечатал каким-то чудом только в 1958 году:

Под Кирка-Муола ударил снаряд
В штабную землянку полка.
Отрыли нас. Мертвыми трое лежат,
А я лишь контужен слегка.

Удача. С тех пор я живу и живу,

Здоровый и прочный на вид.
Но что, если все это – не наяву,
А именно я был убит?

Что, если сейчас уцелевший сосед

Меня в волокуше везет,
И снится мне сон мой, удачливый бред
Лет эдак на двадцать вперед?

Запнется товарищ на резком ветру,

Болотная чвякнет вода, —
И я от толчка вдруг очнусь – и умру,
И все оборвется тогда.

Рефлексии на эту тему посвящена значительная часть самурайской лирики. Война – это ситуация, где нравственный императив поставлен предельно жестко. Нет награды за подвиг, потому что какая может быть награда? Вся награда – дожить до рассвета. Об этом Василь Быков и в повести «Дожить до рассвета», и в повести «Обелиск» подробнейшим образом написал. Это ситуация как бы уже посмертная, и, принимая ее, человек ощущает какую-то невероятную легкость. Поэтому люди, вернувшиеся оттуда, долго еще пытаются понять, что же произошло, вернуться к каким-то прежним критериям – и вернуться не могут.

Этот самурайский голос слышен, например, в стихах 1945 года Константина Левина, которого сегодня уже многие не помнят:

Сейчас мои товарищи в Берлине пляшут линду.
Сидят мои товарищи в венгерских кабачках.
Но есть еще товарищи в вагонах инвалидных
С шарнирными коленями и клюшками в руках.

Сейчас мои товарищи, комвзводы и комбаты —

У каждого по Ленину и Золотой Звезде —
Идут противотанковой профессии ребята,
Ребята из отчаянного ОИПТД[77].

Достали где-то шпоры все, звенят по Фридрихштрассе,

Идут по Красной площади чеканным строевым.
А я сижу под Гомелем, с зубровкой на террасе,
И шлю им поздравления по почтам полевым.

Это очень жестокое стихотворение, очень горькое, потому что Левину праздника Победы не досталось. Одноногому, с шарнирным коленом, ему досталось поздравлять других по «почтам полевым».

В стихотворении того же Левина «Конь» (1970-е) есть такие строки:

О тебе и обо мне
Не напишут, не напишут

Русской прозою литой,

Содержательной и честной,
Знаменитый Лев Толстой
И Куприн весьма известный.