Советская литература: мифы и соблазны

Человечество в целом – слишком стационарная система, ее ничем не проймешь.

И его же:

Вы спросите меня: чем велик человек? <…> Тем, что, несмотря на все это, уцелел и намерен уцелеть и далее.

Михаил Успенский Русское чудо

Михаил Успенский прожил последние несколько лет в ощущении своей ненужности. Это было мощным творческим стимулом: есть люди, которым необходимо чувствовать себя маргиналами. Когда на Успенского неожиданно обрушилась российская известность, это было для него, скорее, ситуацией дискомфортной. Успенский по природе своей ориентировался на малый круг, на то, что много званых, да мало избранных.

Он любил повторять, что вырос при коммунизме. Он жил и воспитывался в закрытом городе Красноярск-50, где не воровали, где собирались, чтобы обсуждать публикации толстых журналов, где новый фильм был событием, где жили довольно замкнутым кругом сравнительно обеспеченных и абсолютно бескорыстных людей. С тех пор у него возникло впечатление, что он и его читатели живут как бы под куполом, что это особая среда. И я думаю, что, когда к нему придет – а она неизбежно придет с годами – массовая популярность, когда он станет абсолютным классиком, его книги нечто потеряют. Потому что, когда мы, его поколение, читаем Успенского, мы все время ловим систему паролей, и эта система паролей дает нам ощущение своего небольшого сплоченного кружка. Читаем в «Дорогом товарище короле» про вора-гастролера по кличке Арзамасский Ужас – и понимаем, какой сигнал нам послан: смотри «Записки сумасшедшего» Л. Н. Толстого. Читаем заклинание колдуна в «Там, где нас нет»:

О вы, унесенные ветром, отягощенные злом, утомленные солнцем, поднявшиеся из ада, потерпевшие кораблекрушение, нагие и мертвые, павшие и живые, без вести пропавшие, без вины виноватые, опоздавшие к лету, нашедшие подкову, неподдающиеся, непобежденные!

Тут и Маргарет Митчелл, и Стругацкие, и Никита Михалков, и Норман Мейлер, и Константин Симонов… Думаю, что большинству сегодняшнего поколения эти сигналы непонятны будут всегда.

Я хотел бы поговорить об Успенском в аспекте чисто человеческом, потому что я его близко знал, но невозможно, к сожалению или к счастью, миновать литературоведческую составляющую. Потому что Успенский представляет собой очень значительный пласт советской литературы, которую можно назвать русской.

В советской литературе было две оттепели. Одна была с 1954 по 1958 год и закончилась на травле Пастернака, закончилась расколом писателей. А вторая наступила в 1961 году, после XX съезда КПСС, когда известный труп вынесли тайно ночью из мавзолея. Так вот, оттепель 1961 года была хуже. Хуже потому, что расколола и писательское, и кинематографическое, и вообще российское сообщество, расколола народ. Не на сталинистов и либералов – расколола на людей, которые живут с сознанием своей правоты (они называются почвенниками), и на людей, которые немножко рефлексируют (они называются горожанами). Почвенников пригрел журнал «Наш современник», и только они присвоили себе право называться русскими писателями.

Успенский ненавидел почвенную идеологию, ненавидел эту формулу «чем грязнее, тем роднее». Он всю жизнь прожил в городе, ненавидел сельский труд. Зная сибирское происхождение Успенского, я несколько раз предпринимал попытки заставить его трудиться на своей даче. Успенский перенес два бревна и упал в тень. И больше не сделал ничего. Ему противна была сама идея сельского труда.

Но он не распадался на почвенника и горожанина, он был явление цельное. Более того, Успенский воплощал собой русско-буддийскую идею созидания в какой-то абсолютной полноте. Когда мы ехали на машине, и я заикался, что надо бы что-то поменять, заехать в сервис, Успенский всегда отмахивался с прекрасным пренебрежением, говоря: «Не пешком идем – и ладно». И вот это очень русское. Это синдром Обломова. При этом Успенский был необычайно, люто, стремительно деятелен тогда, когда работа ему нравилась. Никто не может поверить в то, что его «Солдатская сказка» (2012), новое либретто оперы «Истории солдата» Стравинского, была написана за три дня. А он просто упивался само́й возможностью писать раёшником. Естественно, это оказалось слишком хорошо, этого никто не поставил. Но зато это напечатал журнал «Октябрь» и вручил ему свою ежегодную премию – аж пятнадцать тысяч рублей. Успенский страшно этим гордился.