Советская литература: мифы и соблазны

При всем своем абсолютно четком, абсолютно здравом отношении к украинской войне, при всей своей предельно четкой и честной позиции по Крыму, за которую он удостоился освистания каких-то подонков на последнем своем публичном выступлении, – при всем этом Успенский никогда не впадал ни в какие крайности, ни в государственнические, ни в либеральные. У него было столь мною ценимое цельное русское мироощущение, и поэтому-то в нем не было никаких комплексов. Кроме одного, который ему очень помогал. Он очень радовался в душе, что находится всегда «на отшибе». Он понимал, что он не в мейнстриме, потому что он фантаст, что он на обочине, потому что он в Красноярске. Он не варится в этих московских журнальных делах, не топчется у московских кормушек. Его это и удручало, и восхищало. Всякий раз, приехав в Москву и остановившись, как правило, у меня, он лишний раз с наслаждением убеждался, что ничего хорошего здесь не происходит, и уезжал в Красноярск с некоторым тайным облегчением.

Успенский шумной литературной славой, кормушечной, тусовочной, конечно, не обладал, но он обладал тем, что называется скрытой теплотой. Эта скрытая теплота, скрытая огромная любовь всегда существовала. Достаточно вспомнить «Литературный экспресс», который ехал из Москвы аж во Владивосток. Маршрут был разбит на несколько участков, и мы с Успенским ехали от Красноярска до Читы. На Успенского прибегали невероятные толпы, потому что фанаты фантастики – это очень прочное сообщество, почти сектантское. Мало того, на каждой станции Успенского встречали его однокурсники по красноярскому журфаку. Широко рассеянные по всему сибирскому пространству, все они поминали ушедших (очень многие из этого поколения ушли рано), все они приносили страшное количество омуля, которым мы потом кормили весь вагон.

Когда Успенский входил в помещение городской библиотеки, будь то библиотека иркутская или в Улан-Удэ, я поражался, какие книги несут к нему на подпись. Это были книги не просто зачитанные – рассыпающиеся в руках. Сборник «Похождения Жихаря», где была тогда только первая часть «Там, где нас нет», держался даже не на нитках, а просто «на честном слове и на одном крыле». Успенский расписаться иногда не мог, потому что страницы до предела обтерханы и засалены. Вот что такое настоящее чтение. Точно так же, когда Успенский приехал в Москву, чтобы принять участие в «писательской прогулке», невозможно себе представить, в каком состоянии несли ему на подпись первую вышедшую у него огоньковскую книжечку рассказов.

Успенский был, что называется, культовый писатель. За счет чего это получилось? Я думаю, за счет трех вещей.

Первая – его довольно специфический юмор. Было бы неверно утверждать, что это юмор только языковой, хотя каламбурить он умел гениально. Примеры каламбуров Успенского разошлись по всей литературе:

Аты-баты, шли солдаты.
Кем солдаты аты-баты?
Кто осмелился опять
Нас, героев, аты-бать?

Но это юмор не просто языковой. Это юмор фольклорный, юмор онтологический. Это юмор циничный, потому что фольклор всегда циничен. Если бы русский народ не был циником, он бы не выжил. Как говорил Фазиль Искандер, «Чувство юмора – это то понимание жизни, которое появляется у человека, подошедшего к краю бездонной пропасти, осторожно заглянувшего туда и тихонечко идущего обратно».

Вторая черта прозы Успенского – ее невероятное культурное богатство. Роман «Дорогой товарищ король» (1994) – это история о том, как из нашего мира в так называемое Замирье попал повесившийся вследствие потери партбилета крупный партийный начальник и стал королем. Но он не может руководить, если над ним не стоит Политбюро, и требует, чтобы ему нашли Политбюро. Об этих поисках рассказано в «Балладе о королевском посланнике»: