Советский детектив. Том 7. Один год

В это воскресное утро безразличие и тупость вдруг покинули его. Может быть, от письма Клавдии, которое он жадно читал и перечитывал накануне вечером и где она писала, что отыщет его, «дурака», где бы он ни был, хоть на дне морском, может быть, оттого, что Агамирзян прислал ему тоже писульку о правде и справедливости, может быть, оттого, что новый врач разговаривал с ним не как с больным, а как с совершенно здоровым человеком, — во всяком случае Жмакину захотелось двигаться, захотелось хорошо помыться, переодеться, выйти в сад. Если бы новый, кривоногий, коротенький и толстый, доктор хоть в чем-нибудь нынче отказал Жмакину, он бы, наверное, вернулся в прежнее свое состояние, но доктор Лаптев согласился, что и вымыться хорошо, и переодеться не мешает, и по парку побродить тем более. Самое же главное заключалось в том, что Лаптев, вопреки всем правилам, заперся со Жмакиным в своей маленькой ординаторской и «втихаря» выкурил с ним по папиросе.

— Знаю, что безобразие, а не могу бросить! — сказал Лаптев, отряхивая пепел с папиросы в раковину. — Кстати, вы кто по специальности?

Хотя вопрос был задан вовсе не «кстати», Жмакин солидно ответил:

— Вор.

— Нервное дело?

— Работенка, конечно, пыльная.

— Хорошо бы переквалифицироваться, — посоветовал доктор. — С вашими нервами долго не протянешь.

— Мы в тюрьме отдыхаем, — сказал Жмакин. — Наше нервное дело имеет отпуск.

— И это верно…

Часа через два они встретились в парке. Лаптев уютно грелся на весеннем, уже припекающем солнышке, Жмакин подсел к нему на широкую, со спинкой, садовую скамью. Где-то высоко в ветвях еще голых старых берез суетливо орали вороны. За высокой кирпичной стеной скрежетали на закруглении трамваи, перекликались разноголосые автомобильные гудки.

— Стена-то у вас ничего себе, солидная! — сказал Жмакин. — Но уйти все-таки не так уж трудно.

— Для здорового легко, для больного не слишком.

— А я вот, например, мог бы уйти? — дипломатично осведомился Жмакин.

Доктор не задумываясь ответил:

— Разумеется. Как и всякий здоровый человек.

— Так зачем же вы меня здесь держите?

— Во всяком случае вы тут не как душевнобольной…

— А как кто?

— Просто нервы у вас издерганы.

— От нервов санатории бывают, а не сумасшедшие дома.

— Здесь не сумасшедший дом, кстати, а клиника для душевнобольных, — ответил Лаптев. — Что же касается до санатория, то я думаю, что мы вас туда и направим в ближайшее время.

— Я, между прочим, не член профсоюза, — усмехнулся Жмакин. — Так что через что мне путевку выписывать — убей бог, не знаю…

Доктор промолчал, послушал, как орут вороны. К ним осторожно, кланяясь и улыбаясь, волоча ноги и даже приседая, подошел седенький музыкант Подсоскин, автор всего написанного композитором Чайковским.

— Ну что, молодые люди? — спросил он. — Дышим?

— Дышим, — хмуро сказал доктор.

— Разрешите к вам подсесть?

Жмакин молча подвинулся.

— Дышите, дышите, — сказал Подсоскин. — Вода и камень точит. Я вам всем горлышки перегрызу, в могиле не подышите. Я своей правды добьюсь. Шестьсот заявлений, семьсот заявлений, мир завалю заявлениями, а докажу. Среди невежества и неверия я один провозвестник. Тысяча заявлений сработают. Один правый, другой левый, третий связан с дефензивой, четвертый с сигуранцей, пятый подкуплен лично Чемберленом, и мне возвратят мое. Я — Чайковский Петр Ильич! И я прорвусь. Ву компренэ?

Он заглянул снизу вверх в глаза Лаптева, подмигнул и ушел.

— У меня бешеный темперамент! — крикнул он издали. — Для меня нет пределов и нет недостижимого. Слышите?

— И такие на свете водятся, — сказал доктор, когда Подсоскин скрылся за серебристыми елями. — Пойдемте?

Жмакин лениво поднялся. Не торопясь, вдвоем, они дошли до низкого кирпичного сарая под черепичной крышей, Лаптев вошел первым, Жмакин следом.

— Вот, рекомендую, — сказал доктор, — товарищ, которого я к вам привел, долгое время ставил антенны, налаживал приемники и вообще в этом деле кумекает. У вас, по-моему, в этом смысле небогато?..

Жмакин пригляделся. Здесь работало всего двое. Высокий бледный старик в спецовке и юноша с выпуклым лбом, синеглазый, в толстовке и сапогах. Яркий свет весеннего полдня лился в широкое окно, блестели мотки медной проволоки, обрезки цинка, латуни, шурупы в банке, светился красный глазок какого-то непонятного прибора.

— Ну что ж, милости прошу к нашему шалашу, — покойно и ласково сказал старик. — У нас в части радиотехники как раз пробел.

— А что у вас в шалаше? — спросил, улыбаясь, Жмакин. — Какой ремонт делаете?

— По хозяйству, — ответил бледный старик, — особого разделения специальностей нет. Хурду-мурду разную починиваем, паять-лудить для заведения всегда найдется.