Советский детектив. Том 7. Один год

А Жмакин прилег и лежит. Он имеет право чуток отдохнуть. Его не продал Лапшин. Армия вступилась за него. Много машин пришло ему на выручку. Все ж таки бензин. Привязался к нему этот бензин! А кто такой Жмакин! Хотя бы был известный шахматист — гроссмейстер или мастер. Или лауреат конкурса? Или как минимум — знаменитая доярка? Или — стахановец! А он всего-навсего — Жмакин…

Жмакин!

Большой колокол вдруг заныл над ним. И тотчас же «всего-навсего Жмакин» потерял сознание.

На шоссе Кадников беспокойно задергал поводок сирены.

— Ладно, подождешь! — сказал Лапшин.

Он светил фонариком и сосал потухшую папиросу. Уже светало, но едва-едва, скорее рыжело, чем светало.

— Возле березки он прилег — я помню, — сказал пограничник в реглане.

— Тут березок не одна, — проворчал Лапшин.

— Прямо компот, — сказал Василий, — я никаких следов на вижу.

— Ты Жмакина ищи, а не следы, — рассердился Иван Михайлович: — Пин… Пиркентон. Лупу возьми!

Они опять разошлись. Было видно, как одна за другой уходят по шоссе машины пограничников…

— Алеха! — позвал Иван Михайлович.

— Здесь! — откликнулся Жмакин.

Алексей сидел боком в грязи, лицо его было залеплено грязью и кровью. Пока Лапшин считал ему пульс, Окошкин с пограничником сигналили фонариками на шоссе, чтобы шли люди.

— Какой детский крик на лужайке, — сказал Жмакин. — Прямо тарарам!

— Голову тебе разбили? — спросил Лапшин.

— Не, я пробовал, дырки нет, — сплевывая, сказал Алексей. — Шишка есть, а так ничего. Переутомился немножко. Повязали кодлу?

— Увезли всех! — радостно сообщил Окошкин. — Давай поднимайся, Леша!

С трудом Жмакин встал. Василий, при свете фонаря, принялся его чистить. Потом медленно они пошли к машине. Кадников предупредительно распахнул дверцу и сказал:

— Это надо же — на одного человека столько неприятностей.

Пограничник в реглане попрощался с Лапшиным и пошел к своей «эмке». Несколько бойцов стояли на обочине, курили. Жмакин отвел от них глаза — ему было неловко.

— Вроде утро? — спросил он у Лапшина.

— Утро.

— Стрелял Корнюхин братишка?

— До последнего, — угрюмо ответил Лапшин.

— Живой?

— Частично, — сказал Иван Михайлович. — Вряд ли выживет.

— А наши? Все в порядке?

— Обошлось.

Уже совсем рассвело, когда приехали в Управление. Окошкин взял Жмакина под руку с одной стороны, Кадников — с другой. Лапшин внизу звонил по телефону в санчасть, чтобы к нему в кабинет зашел дежурный врач.

Уборщицы с подоткнутыми подолами мыли каменные лестницы, те самые, по которым столько раз Жмакина водили арестованным. Было пусто, со ступенек текла вода, пахло казенным зданием, дезинфекцией; наверху толстая уборщица пела:

Телеграмма, ах, телеграмма…

— Ты отдохни, товарищ Жмакин, — сказал Окошкин, — не торопись.

— Спешить некуда, — подтвердил Кадников.

Ты лети, лети, лети, ах, телеграмма, —

пела уборщица.

Вахтер козырнул Окошкину. Они всё еще подымались. На лестничной площадке был красиво убранный щит с государственным гербом Союза, с красными знаменами. Сколько раз Жмакин видел этот щит!

— Да, — сказал он, — побывал я здесь. Сколько раз меня приводили.

— Нечего вспоминать, — сказал Окошкин. — Что было, то прошло и быльем поросло.

— Это верно, — сказал Кадников.

Сонный дежурный по бригаде принес Окошкину ключ от кабинета Лапшина. Василий отворил дверь и притащил Жмакину переодеться свой старый костюм. Кадников доставил в миске воды, полотенце и мыло.

— Умоетесь? — спросил он.

Было тихо, очень тихо. Жмакин долго мыл руки, потом лицо. Окошкин и шофер смотрели на него с состраданием. В лице Жмакина было что-то такое, что пугало их. Казалось, он каждую секунду мог зарыдать. Губы у него дрожали, и в глазах было жалкое выражение. Несколько раз подряд он судорожно вздохнул.

— Ничего, ничего, — сказал Окошкин, — ты теперь полежи.

Хлопнула дверь, пришли Лапшин и врач. Лапшин отворил окно. Сырой утренний ветер зашелестел бумагой на столе, одна бумажка сорвалась и, гонимая сквознячком, помчалась к двери.

Окошкин ловко поймал ее коленями.

— Вот так, — сказал врач, поворачивая голову Жмакину.

Лапшин сел за свой стол и задумался. Лицо его постарело, углы крепкого рта опустились. Окошкин с беспокойством на него посмотрел. Он перехватил его взгляд и тихо сказал:

— Поспать надо, товарищ Окошкин, верно?

— Ничего особенного, — сказал врач, — у него главным образом нервное. Я ему укрепляющее пропишу.

Лапшин пустил врача за свой стол, врач выписал рецепт и ушел. Ушел и Кадников. Над прекрасной площадью, над дворцом, над Невой проглядывало солнце. Еще пузырились лужи, еще ветер пригнал легкую дождевую тучку и мгновенно обрызгал площадь, но непогода кончилась, день наступал хоть холодный, зато ясный и солнечный.

Лапшин негромко спросил по телефону:

— Не спишь?

Жмакин слушал, навострив уши: значит, правда, что Иван Михайлович женился. Удивительно — пожилой человек, а тоже.

— Все в порядке, — опять сказал Лапшин. И добавил: — Да, скоро.

Алексей зевнул, делая вид, что не интересуется беседой.

— В духовке? — осведомился Иван Михайлович.

И, перехватив взгляд Жмакина, немножко сконфузился.