Советский век

В мае 1967 г., когда Андропов перешел с должности начальника международного отдела Центрального комитета на пост председателя КГБ, он стал щитом системы. Его биографы сообщают, что сцены, свидетелем которых он был в 1956 г. во время восстания в Будапеште, где находился в качестве посла, часто приходили ему на память. Возможно, что венгерский лидер Янош Кадар оказал на него большое влияние.

При Андропове звезда КГБ достигла своего зенита. Через год после того как он возглавил ведомство, 5 июля 1968 г., КГБ был преобразован в государственный комитет, непосредственно подчиненный Совету министров СССР, - это возвысило его над другими комитетами и министерствами - и его председатель стал членом правительства. Кандидат в члены Политбюро с 1967-го, Андропов в 1973-м стал его полноправным членом.

Юрисдикция находящегося в Москве КГБ распространялась на весь Советский Союз; во всех республиках существовали аналогичные органы. Его компетенциями были шпионаж, угрозы государственной безопасности, охрана границ, охрана государственных секретов и документации особой важности, расследование актов измены в верхах, терроризма, контрабанды, крупномасштабных валютных преступлений, защита всех линий связи от шпионажа, в том числе и электронного. Неизвестно, какие из этих многочисленных задач требовали большего внимания и ресурсов, но можно смело держать пари, что ими были разведка и контрразведка.

Начиная с 1960-х до 1980-х гг. Комитет ГБ оказывал большое влияние на все сферы жизни. Он следил за государственным аппаратом, милицией и церковью; занимался военной контрразведкой, инициировал судебные процессы над противниками режима и воевал с интеллигенцией. Такая деятельность принесла ему репутацию чудовища, поскольку ею руководил мастер, оказавшийся способным свести на нет диссидентское движение и добиться побед на фронтах холодной войны. Следовало бы добавить к этой картине использование психиатрических клиник в качестве мрачного спасительного средства - возможно, самое постыдное деяние режима.

Андропов был лояльным сторонником Брежнева, но кем еще он мог быть?

Тем не менее заслуживающие доверия свидетельства делают его образ значительно более сложным. Почему этот рыцарь ультраконсервативной системы пользовался репутацией либерала? Неужели он просто дурачил людей? Может быть, да, а может, и нет. С самого начала, в отличие от других шефов КГБ, Андропов прежде всего был политиком, а не «детищем» своего ведомства.

Еще когда он был начальником одного из отделов Центрального комитета, ведавшего иностранными делами, его помощники (он подобрал блестящую команду) характеризовали его как человека, готового вести дискуссию, великого книгочея, способного глубоко анализировать внешние и внутренние проблемы. Его сотрудников (Георгия Арбатова, Федора Бурлацкого и других) работа под началом Юрия Андропова обогатила незабываемым опытом. В самом центре бастиона догматизма, на Старой площади, кабинет Андропова был «свободным миром». Они с полной свободой обсуждали с ним любые темы и открыто выражали свое несогласие. Если он не одобрял точки зрения одного из своих помощников, это не имело никаких последствий. Он сам говорил им: «Помните, что в этом кабинете вы можете говорить все что угодно. Но не дальше: выйдя за дверь, вспоминайте, где вы находитесь».

Такое заявление политика, заинтересованного в интеллектуальном споре, но также реалиста, показывает его двойственность: он достаточно умен, чтобы свободно говорить, но осторожно действовать. Многое можно понять относительно этого «другого» Андропова из воспоминаний Маркуса Вольфа, бывшего главы службы безопасности Германской Демократической Республики, который его хорошо знал и восхищался им [106].

В 1950-х КГБ играл зловещую роль в странах Восточного блока. Но Вольф утверждает, что положение радикально изменилось к лучшему, когда Андропов возглавил его: «Наконец-то появился человек, которым я восхищался и который не был связан протоколом и был вдали от мелких интриг своих предшественников». У Юрия Владимировича не было высокомерия, присущего советским лидерам, которые считали свою империю неуязвимой. Он понимал, что вторжение в Венгрию и Чехословакию было признаком слабости, а не силы.