Разумеется, я во многом упрощаю; из моего изложения следует (и все ученые склонны так думать), что существует четкое и легко выявляемое различие между теорией и фактами, между информацией от органов чувств и теми умозрительными конструкциями, которые мы над этой информацией воздвигаем. Но ни один современный психолог не поддержит такую точку зрения, да и Уильям Уэвелл[44]
был против нее: он отмечал, что даже простейшее, как представляется, чувственное восприятие зависит в своем истолковании от мысленного действия. «Лицо природы скрывается целиком за маской теории»[45].Если, вопреки всем предосторожностям, ученый допускает фактическую ошибку (скажем, результаты эксперимента проистекают из загрязнения предположительно чистых ферментов или использовались гибридные мыши вместо мышей инбредной линии), то такую ошибку следует признать публично и как можно скорее. Человеческая природа такова, что ученый может даже удостоиться похвалы за подобное признание и его репутация не пострадает – разве что в зеркало будет стыдно смотреться.
Здесь важно не пытаться, так сказать, напустить побольше дыма, чтобы спрятать допущенную ошибку. Некогда я был знаком с талантливым ученым, который утверждал, что раковые клетки, если их заморозить и высушить в замороженном состоянии, будут по-прежнему способны провоцировать возникновение опухолей. Утверждение было ошибочным, ибо ткани, которые он считал сухими, – они выглядели таковыми и, как заверял этот ученый (а мы верили ему на слово), могли разлететься по лаборатории при малейшем дуновении, – все равно содержали до 25 процентов влаги. Вместо того чтобы согласиться с критикой, этот бедняга поставил под сомнение свою дальнейшую карьеру, притязая на изучение феномена, который он именовал биофизикой клеточного замерзания, а не конкретного проявления этого «феномена». Признай он свою ошибку и займись чем-то другим, он наверняка внес бы со временем положительный вклад в развитие науки.
Появление шатких гипотез можно оправдать и извинить тем, что в свое время их безусловно вытеснят более обоснованные и приемлемые, но они способны причинить немало вреда тем, кто эти гипотезы выдвигает, поскольку ученые, влюбленные в свои теории, обычно категорически не желают соглашаться с отрицательными результатами экспериментов. Порой взамен безжалостного критического обсуждения гипотезы (il cimento[46]
; см. главу 9) подобные ученые лелеют свои домыслы, проверяют в экспериментах лишь малозначительные следствия из них или цепляются за какие-то косвенные признаки, не ставящие под сомнение истинность самой гипотезы. Мне довелось быть очевидцем такого хода событий в одной русской лаборатории, само существование которой зависело от веры в эффективность некоей сыворотки, хотя, по мнению большинства иностранных ученых, эта сыворотка вовсе не обладала приписываемыми ей свойствами.Поэты и музыканты, полагаю, сочтут мой совет печальным проявлением чрезмерной осторожности и показательным примером бездуховного стремления к подбору фактов (каковое, по их мнению, присуще науке в целом). Думаю, для них все, что возникает в приступе вдохновения, обладает очарованием подлинности. Правда, на мой взгляд, в действительности так бывает, лишь когда талант граничит с гениальностью.
Ученый, которому привычно обманывать себя, уверенно движется по дороге к обману других. Это ясно видел Полоний: «А главное: будь верен сам себе» и далее[47]
.Твердо веря в то, что креативность в науке неразрывно связана с теми творческими озарениями, которые посещают поэтов, художников и прочих людей искусства, я все же вынужден признать, что распространенные представления (если угодно, романтические бредни) о творчестве в разных сферах деятельности и его разнообразных проявлениях в какой-то степени соответствуют действительности.