Совок 2

Сдавая со всеми потрохами нечистого на руку начальника, Батурин болел душой лишь за свою судьбу. Он охотно дал не только развернутые и обличающие Саицкого показания, но и подписку о неразглашении. Эту абсолютно левую бумажку я слепил все на том же «Ундервуде». Облегчала работу чудовищная и поголовная правовая безграмотность народонаселения страны советов. С времен государственного террора прошло совсем немного времени и здесь еще очень хорошо помнили товарищей Сталина и Берию.

— Завтра, если не появлюсь, ты сам по этой же схеме отработай еще человека три-четыре из списка, — велел я погрязшему в стяжательстве Нагаеву, — И не тяни, хоть и зашугали мы Батурина этой подпиской, но долго у него вода в заднице не удержится! С перепугу начнет с кем-нибудь советоваться и эта наша туфта вскроется. Дня два у тебя на всё! — я пожал Вове и Толику на прощанье руки и отправился домой.

Дома я был через сорок минут. Пельмени уже надоели хуже горькой редьки и я затеялся с яичницей. С голодухи расколотил на сковородку полдесятка яиц и даже накрошил туда обрезок колбасы, который обнаружился в углу холодильника. Есть этот продукт без термической обработки я не решился, слишком долго он оставался незамеченным. В процессе измельчения вспомнил Юру Черняева, которого в самый разгар репрессий удалось пристроить на комбинат. И должность ему, стоит отметить, с моей легкой руки досталась хлебная. Мясная, то есть. И вот я, при таких-то знакомствах магазинными пельменями давлюсь! Звонок телефона застал меня уже за торопливым кромсанием буханки хлеба. Звонила Левенштейн. Почту я собирался везти ей завтра, но она попросила приехать сегодня. Разговаривала Пана Борисовна со мной спокойно, но что-то в ее голосе меня встревожило. Ладно, выйду на час раньше и по пути на свидание с Полиной заеду к Лишневским.

— Что опять у тебя не слава богу? — открывшая мне дверь Левенштейн как-то умудрилась разглядеть несоответствие моих ушей. — Куда ты влез на этот раз? — она не церемонясь наклонила мне голову и принялась рассматривать ее правую сторону.

— Вы Пана Борисовна, видимо запамятовали, что я по милицейскому департаменту служу! — начал я переводить разговор в сторону шутейного юмора, — А потому мордобой и травмы — мое нормальное перманентное состояние!

Чтобы окончательно отвлечь профессоршу от своей головы, я протянул ей газетный сверток с ее корреспонденцией. Сегодня ее было богато.

К моему удивлению, Пана Борисовна разбирать почту не стала, а без интереса отложила ее на полку. Такого раньше никогда не было. И я заволновался всерьез. Взяв тетку за плечи, я развернул ее к себе и заглянул ей в глаза.

— Что случилось? — еще больше забеспокоился я, увидев заблестевшие глаза женщины.

— У Левы рак, — тихо произнесла эта ставшая мне очень близкой тетка. Порой неуживчиво колючая, но в то же время такая человечная и добрая.

Где-то внутри захолодело и на душе снова начала леденеть тоскливая безысходность. Эта холодная свинцовая жаба совсем недавно вроде бы потихоньку начала подтаивать и вот опять…

— Может ошибка? — задал я изначально глупый вопрос, который не мог не задать, — Ведь бывает, что врачи ошибаются? — с надеждой посмотрел я на свою почти родную родственницу.

А, может, и не почти. Других близких людей, кроме нее и ее брата у меня в этой жизни не было. Они, да Вовка Нагаев. Была еще Соня..

— Нет, не ошибка, — без слез всхлипнула несчастная женщина, — Сегодня подтвердилось все, — она опять тяжело вздохнула, — Лева пока не знает, ты смотри, не проболтайся! — я молча кивнул, пытаясь сообразить, что говорить прямо сейчас и, что делать вообще.

Из прошлой жизни я знал, что онкологию лучше всего лечат в Израиле, Штатах и в Германии. В той, которая не из лагеря. Беда в том, что здесь и сейчас на дворе эпоха железного занавеса. Выехать уже можно, но оформление этого выезда может тянуться непредсказуемо долго. А раку все равно, он скидок на сроки покидания соцлагеря делать не будет. Он сожрет профессора Лишневского без жалости и отсрочек.

— В Израиль Льва Борисыча надо везти, тогда у него шанс появится! — осторожно встряхнул я осунувшуюся женщину, — Берите его медицинские документы с заключением и самолетом в Москву! Падайте в ноги своим цековцам и просите выпустить вас как можно быстрее!

Левенштейн подняла на меня испуганные глаза. В них был проблеск надежды, но он терялся в волнах растерянности и неприятия. Не помещались мои слова в голове идейного доктора марксистко-ленинских наук.

— Сережа… но ведь это невозможно! — жалобно простонала она, — Мы с Левой не можем предать свою родину!

Пана Борисовна смотрела на меня с укором и надеждой. Она искренне не могла принять сказанное мной и в то же время очень хотела, чтобы я ее переубедил. Единственное, что сейчас я знал точно и в чем был абсолютно уверен, так это в том, жалеть старуху нельзя. Если я ее пожалею, то никаких шансов у Лишневского не будет.