«Совок». Жизнь в преддверии коммунизма. Том I. СССР до 1953 года

В Инзе сформировали эшелон. В Москве гречневой кашей накормили. Потом в Ленинград, из Ленинграда в Гдов. Там на эшелон налетела авиация, а мы еще не обмундированные – кто в лаптях, кто в чем. Городские – посмышленее к эвакуированным пристали, и в тыл, а мы ищем – кто нас возьмет. Сказали нам идти в Лугу. Дошли. Нашли коменданта. Определил он меня в санбат. Дали мне телегу двуколку и велели мертвых собирать в одну кучу, а живых в другую, чтобы сподручней было в машины класть.

Одна лошадь смирная, а другая, как снаряд рядом рванет, падет на землю, бьётся, бьётся, а потом вскочит и несет. Удержу нет. И другую тащит, и ничего не могу сделать. Хоть бы, как у нас дуга была – я бы прикрутил.

Однажды сел раненый командир с медсестрой и велит: «Вези в госпиталь», а лошадь как понесет. Он мне: «Что ж ты такой неаккуратный, за лошадью не следишь», а я говорю: «Вот берите вожжи, а я посмотрю, как Вы управитесь». Он как выхватит револьвер: «Как ты смеешь…», но обошлось, сестра перепугалась, держит его. А то был случай: налетели самолеты, ну кто куда. В яму значит. Один солдатик через кусты, а винтовка зацепилась. Он её дерг, подерг, да бросил и в яму. А тут командир какой-то: «Чья винтовка?», солдатик говорит: «Моя», «Встать!». Он встал – такой, ну совсем мальчик, «Как же ты будешь воевать без оружия?» Достает револьвер, хлоп, и застрелил мальчонку.

В Луге мы из госпиталя вывозили обмороженных еще в финскую. У кого рука, у кого нога – прямо кости голые и почему не отрезали…

Отступили мы в Ленинград, а из Ленинграда по воде вывезли. Госпиталь развернули под обрывом. Как-то ночью баржа шла из Ленинграда и развалилась пополам недалеко от нас. Кто говорит: «Вредительство», а кто говорит: «Не болтай, – мол, – перегрузили и все». Меня и ещё двоих посадили в лодку, спасать велели. Хорошо те двое с лодкой знали, как управляться. А другие подъедут, люди уцепятся за борт, лодку перевернут и все под воду. А ноябрь – морозище. Мы подходили одним носом (вероятно – кормой), веревку бросим и вытаскиваем.

Ещё два самолёта были на поплавках. Они подъедут люди за поплавки и за веревки уцепятся и их тащат к берегу.

Говорят, на барже было полторы тысячи, а я почем знаю. Много утонуло, а многих и вытащили. А на берегу мороз. Много и на берегу померзло. Говорили, что студенты медицинские были.

И мы все промокли, а меня и еще одного (Кузьма Степанович назвал фамилию, но я сразу забыл, потом спрашивать, подумалось, неудобно, а сейчас уж и не спросишь, – это я в 84-м записывал) поставили в караул и начали мы замерзать. Напарник говорит: «Не буду замерзать, чего мучиться, все одно убьют» и застрелился, а я перетерпел.

Потом меня бронебойщиком сделали. На курсах учился. Дали мне противотанковое ружье и двух помощников. Один раз только пришлось.

Лежим мы, а на нас три танка. Я спрашиваю, что, мол, будем делать: стрелять или гранатами? Молчат. А танки вот они. Я один с двух выстрелов поджег, он развернулся, уходит. Я второй поджег, а третий с боку зашел, разглядел, что к чему, да как шарахнет. Напарника, который сумку тащил, пополам снарядом разделило. Снаряд дальше пролетел и взорвался. После этого я уж не воевал. По госпиталям, а потом домой. Глаза опаленными остались, да пальцы на одной руке скрючило. В колхозе вожжи к этой руке накручивал на эти скрюченные пальцы, а уж на пенсии, как пойду за молоком бидончик на эти пальцы, как на крючок вешаю.

Безропотным солдат был во всем. Как все просто: призвали на войну – надо воевать. Послали танки останавливать – надо останавливать. Вопрос только: гранатами или стрелять. Гранатами надо ждать, когда подойдут, – боязно до жути. Стрелять сподручней.

Перед смертью забываться стал Кузьма Степанович. Вдруг раздается крик с шестого этажа: «Куда?…Куда?…Куда? Мать вашу так…» И спросит житель соседнего подъезда или соседнего дома: «Что у вас там?» «Да это Кузьма Степанович стадо гонит» – пояснят прохожему сидящие на скамеечке женщины.

Не на войну вернула Кузьму Степановича сбившаяся с настоящего времени память, а в колхоз: к мирному крестьянскому труду. И все это так ясно ему представляется: «Смотри, смотри, – делится он с женой, – Пеструха опять стадо уводит. Куда? Куда, Пеструха? Мать перемать…. А Никитка, черт леший (мальчишка – подпасок), опять убёг, вот я ему задам». Он машет руками и кричит на коров, которые вот они, норовят убежать. Жена старается его успокоить, но куда там, он мечется по комнате и все гонит, и гонит свое стадо.

Война была и прошла. Война это перерыв в жизни, а жизнь она только в мирное время возможна.

На месте Поклонной горы в Москве небольшой холм. На нем женщина, прижав к себе ребенка, с ужасом и надеждой смотрит вниз, где у подножья в непримиримой схватке вцепились друг в друга два солдата, а к ногам матери прильнул еще ребеночек.

На поле по дороге к победе со штыками наперевес устремлены друг на друга две шеренги, за этими шеренгами шеренги падающих убитых, за ними павшие, за ними почти ушедшие в землю, а дальше и с той, и с другой стороны ряды могильных холмиков.