«Совок». Жизнь в преддверии коммунизма. Том I. СССР до 1953 года

Я сразу пришел к завучу за разрешением сдать экзамены, пропущенные за время поездки. Завуч встретил меня спокойно: «А, явился, беглец». Экзамены с другими группами я сдал на пятерки, а после экзаменов всех юношей отправили в военный лагерь.

Этот лагерь не шел ни в какое сравнение с лагерем после 7-го класса в Хасавюрте.

Только что кончилась война. Нашим взводом командовал старший лейтенант, откомандированный из действующей армии. Для него служба при военкомате была санаторием по сравнению с послевоенной войной против северокавказских горцев, или против украинских бандеровцев, или даже с мирной службой в строевой части. Нам он объяснил, что от нас требуется только хороший строй и хорошая песня при выходе из лагеря в поле и при возвращении в лагерь на обед и вечером. В основном на занятиях мы проходили тему: «Сон и боевое охранение».

Старший лейтенант отводил нас подальше куда-либо, где были деревья, выставлял охранение, чтобы не застал нас врасплох какой-нибудь проверяющий, если такой будет, и засыпал. А мы в тенечке болтали, мечтали и спали, и затем с песней возвращались в лагерь. Формы нам не выдавали, но на этот раз у нас были винтовки, и мы их тщательно чистили и смазывали. Не помню, чтобы нам пришлось стрелять..

Второй год в техникуме

После проведенных в совхозе каникул я к началу учебного года вернулся в свою комнату. За отличную учебу меня наградили фотографией.

Костя не вернулся. В Риге он тоже не удержался. Последнее, что я слышал о нем, это то, что он стал певцом в оперном театре города Орджоникидзе – при царе это был Владикавказ, после революции стал Орджоникидзе, потом Дзауджикау. Дзауджикау это город солнца, или солнечный город – что-то в этом роде, а сейчас вновь Владикавказ – и ни каких сомнений!

В комнате появился новый жилец – Василий. Он был всего на год старше меня, но….

В Ленинграде он остался сиротой. Их детдом вывезли в Среднюю Азию. Жили в юрте, работали в совхозе, в котором была свиноферма. Наличие в среднеазиатском совхозе свинофермы было страшным насилием и надругательством над мусульманами, работающими в этом совхозе и вынужденными иметь дело с нечистым животным.

Для детдомовских подростков по случаю какого-то праздника, забили свинью. Наелись они «от пуза», а в углу юрты еще осталась свиная голова. После такого сытного ужина подъем на работу проспали, и утром к ним зашел бригадир, чтобы разбудить. Входит в юрту, а на него из угла в полутьме юрты смотрит свиная голова. Он закрыл лицо руками и с возгласом: «Чушка!» выскочил от них.

На фронте Василия основательно изранило. Впалая грудь, без части ребер, изувеченная рука и один глаз. Это был человек высочайших моральных качеств. Честность, правдивость и откровенное признание того, что такое хорошо и что такое плохо.

Народу в общежитии стало много. Жизнь в общежитии изменилась принципиально. Прилично кормили в столовой, но и сами, конечно, варили. Был свет. Часто были танцы, а, следовательно, и посторонние. У кого-то был аккордеон, и я любил издавать на нем басовые звуки, напоминающие орган. Среди новых учащихся был моряк, который плакал, когда я на гитаре, прижав ее к столу, играл «Гибель Титаника», а кто-либо шевелил гриф и звук был, как у «Гавайской». Таланта игры на гитаре у меня нет, я просто заучил с помощью друзей несколько пьесок.

Часто были танцы и в техникуме. Однажды, когда я поздно шел с техникумовских танцев, в темном переулке недалеко от общежития меня останавливают, хватая за руки, двое парней, срывают с головы американский кожаный летный шлем, который папа привез в Сибирь, и, тыкая в руку ножом, приказывают: «Молчи» и, видно, сами не знают, что дальше делать, а я говорю: «Да вы что, я же свой из общежития», т. е. голь перекатная – шантрапа.

– Божись! – я матерюсь, одновременно, взяв ноготь большого пальца в зубы, выдергиваю его из зубов в сторону и промахиваю в обратном направлении им по горлу.

Клятва принимается, и шлем возвращается.

Матерились мы виртуозно, демонстрируя удаль, но никогда не матерились при наших или при незнакомых девушках, при женщинах и в общественных местах.

Первые месяцы после войны – наступило чувство раскованности: «Свобода!». Хулиганство и озорство за гранью закона разгулялись, сорвиголовы почувствовали облегчение – не пригибала голову война. Осмелел и бандитизм.

Фронтовик Василий под мышкой носил шило, на случай, если нападут, чтобы было чем защищаться. Я, конечно, ничего не носил – я в принципе не мог ударить человека, я этого боялся.

Много позже, мне сослуживец – Виктор Резник рассказывал, что после освобождения Харькова для борьбы с бандитизмом на ночные улицы вышли вооруженные комсомольцы под руку с девушкой и пристрелили нескольких бандитов на месте. Город моментально освободился от этой чумы.

Я не помню в Грозном разгула бандитизма, но ведь Василий не зря ходил с шилом. Впрочем, почему «не помню», а когда с Костей сидели в КПЗ? Но это был не бандитизм, а воровство, в том числе и квартирное и уличное, но уличное это и есть бандитизм, но все равно, осадка бандитизма не осталось.