Современная американская повесть

Смотрю вправо. Мусорщик все еще прожевывает горечь разочарования. Ясно, что в настроении толпы я разобрался быстрее его. Скоро он почувствует себя счастливее. Все мое существо поглощено нарушением предписания, но тем не менее (а может, именно поэтому) я могу трезво мыслить. Желание сделало меня осмотрительным. Я знаю, что должен обеспечить себе оборону, подготовить контрнаступление.

Первый окоп — здесь: мои примыкающие, их примыкающие. Это те немногие, кто знает про меня. Мейси на моей стороне. Мусорщика образумить невозможно. Бабуля? Нет. Не сознался, с каким стою прошением. Художник за моей спиной? Мрачный, вспыльчивый погоняла. Но ведь нашел он в себе милосердие догадаться, что сомлевшую женщину надо передавать к окнам, да и сам я только что слышал, как он огрызнулся на мусорщика.

Я уже поворачиваю голову влево и тут задумываюсь, что же я скажу. Ведь он потому и взъелся на мусорщика, что тот скулил насчет площади. Но какое-то чувство справедливости в этом бирюке есть, и нужно попытаться склонить его на свою сторону.

Любопытно, не потому ли еще я решаю обратиться к нему, что не вижу его лица?

— Каждому позволено, — объявляю я решительным голосом, — подавать какое угодно прошение. Верно?

Подковка решает, что я заговариваю с ним. Как дурак, скалит зубы. Поскольку воспринимать он способен только в диапазоне своих чувств, мой общий вывод для него — пустой звук.

— Естественно, — говорит он. — Кто спорит?

Закупоренный в себе болван. Мне от него никакого проку.

Я набираю в легкие воздуху, чтобы на этот раз докричаться до художника, но тут, как сорвавшись, все начинают говорить разом.

Я улавливаю бабулин упрек: «Вот почему вы не захотели мне сказать!» Пока это безобидное нарекание, и относится оно, скорее, к тому, что я неважный собеседник, а не к существу моего прошения. Однако Гавана смотрит на меня потрясенными глазами.

— Вы? — спрашивает он. — Так это вы?

Что-то бормочет учительница, но я не могу ее разобрать. Как я и предполагал, мусорщик веселеет. Лотерея вертит головой, тоже что-то выкрикивает. Шишковатый нос золотушного свирепо внюхивается в верхнюю губу.

Что-то пытается сказать Мейси и говорит вслух, но гул заглушает ее слова — легче перекричать бурю. Мейси! Я хочу скользнуть ладонями по твоим бедрам и свести пальцы замком, но учительница и Гавана обязательно почувствуют, когда по их ляжкам шмыгнут мои руки.

Снова надсаживает глотку мусорщик.

— Тут он! Слева! Дополнительная площадь!

И снова эти вопли обрывают гомон, и еще на минуту затишье.

Под начинающиеся выкрики Мейси громко говорит мне, и теперь я ее слышу:

— Сэм! Может, вы передумаете?

Не могу я передумать. Если на то пошло, я тоже умею кричать. Я буду кричать: «Вы все должны просить дополнительную площадь! Чего вы боитесь? Что теряете? Смелее! Как я!»

Если эта потребность диктует каждый мой шаг, каждый поступок, как я могу передумать? Смирение мне не указ. Я — писатель. Мне нужен простор.

«Но вы пишете только ведомственные отчеты», — с ласковой хрипотцой напомнит мне Мейси. Ну и что из того? Я писатель, то есть враг смирения. Художник позади меня — уж ему-то конечно нужен простор. Или Мейси с ее женским даром творчества, чему художники способны только подражать. Расступитесь же! Дайте Мейси место!

— Вы меня слышите, Сэм?

Сейчас она тоже кричит.

Ее тревога умиляет, радует меня. Мне это кажется или действительно ее тело льнет ко мне? Нам нужно больше, больше места! Мне нужно легко и свободно повернуть ее к себе лицом, а если этого нельзя, то оставьте хоть щелочку для рук. Ведь я даже не могу злоупотребить ее добротой. Мы зажаты со всех сторон.

В таких клещах я шагу не сделаю — ни буквально, ни в переносном смысле. Вообще-то я настырный. Насильно — не слушаюсь. Будь здесь посвободнее, так я, глядишь, и внял бы уговорам и, может, передумал. А я связан по рукам и ногам.

— Нет, Мейси, — впервые выговариваю я ее непривычное имя, — к сожалению, я не могу передумать.

Среди сумасшедшего гомона, мне кажется, я различаю ее голос:

— Мне страшно.

Я чувствую отчаянные рывки у своего правого бока. Мусорщик снова пытается выдрать руки.

Зная, что за этим последует, я вполне громко говорю ему:

— Прекратите!

— Об окнах даже не мечтай, — говорит он.

— Да почему вам так неприятно, что кто-то просит дополнительную площадь?

— Хочешь, чтобы всем стало хуже? — кричит он, все еще безрукий.

— Да вы же сами говорили, что вам нужно больше площади. Эта ваша качалка…

— А кому не нужно? Кому не нужно?

Я вижу, что сейчас не время для увещеваний. Атмосфера накаляется. Монтажница отчитывает меня нудно, по-матерински. Учительница мне тоже не спускает. Гавана высокомерничает. Подковка балагурит. Пока никак себя не проявили художник и его черная соседка. Для этих людей, для моих примыкающих и некоторых из числа их примыкающих я все же более или менее реальная личность. Воображаю, какой жуткой ненавистью исходят впереди стоящие, для которых я только бесплотная идея, аноним, безответственный нарушитель.