— Мы воюем, чтобы такого не было, — выдавил он из себя, обошел комнату и вернулся ко мне. — Такое только немцы делают. И японцы. Пусть эти парни на пашей стороне, это еще не значит, что они правы. Люди ни в чем не виноваты, все дело в идеалах. Почему ты меня остановил?
— Потому что не я, так они остановили бы, только еще покруче, — ответил я.
У его товарища, Лоусона, явно были мозги в голове. Он-то со мной согласился. А этот, Петтерсон, сел, уставился в чашку с кофе и замолчал.
С тех пор я частенько о нем слышал. Ни одна заваруха не обходилась без его участия. Бывают, знаете, такие дурачки: готовы в одиночку втащить пианино на третий этаж, если им приспичило поиграть. Войну он кончил со славой и кучей медалей, а через пять лет ему припаяли обвинение в подрывной деятельности за попытку создать комитет в защиту бывших воинов — он, видите ли, хотел, чтобы правительство выполнило обещания, что надавало солдатам во время войны, и не на словах, а на деле. Лоусон стал предпринимателем, мозгами его бог не обидел, осторожностью тоже, так что он быстро пошел в гору. Я тоже решил, что хватит работать на чужого дядю, и занялся посредничеством, сейчас могу получить для любого желающего все, что желающий пожелает, за соответствующую плату, разумеется.
На прошлой неделе я летал в Перт по делам одного скотовода и только вернулся, тут же, в аэропорту, когда шел за шофером к своей машине, кто-то хлопнул меня по плечу. Смотрю — Петтерсон. Седой, тощий. На правой щеке длинный шрам, идет прихрамывая. Я сразу его узнал. Предложил подвезти в город. И едва мы отъехали, Джордж, мой шофер, сказал, что за нами увязалась какая-то машина. Петтерсон рассмеялся.
— Успокойся, старшина, — сказал он. — Это из-за меня, ты тут ни при чем.
Он, оказывается, стал профсоюзным вожаком в Северной территории и борется за повышение заработной платы наших чернокожих братьев, к беспорядкам в Маунт Пае тоже, конечно, приложил руку, а в Сидней прилетел на какую-то конференцию. Тайная полиция считает его коммунистом, но, по его словам, это неправда. Много ли стоят его слова, не знаю.
— У тебя до сих пор голова забита всякой дребеденью? — спросил я.
Меня заливал пот: ребята из тайной полиции могли подумать, что я специально приехал в аэропорт встречать Петтерсона, и, хотя в случае чего у меня нашлись бы заступники, я мог здорово влипнуть. А Петтерсон просто надрывался от смеха. Я думаю, глаз у него был наметанный, очень ему было приятно, что я обливаюсь потом.
— Теперь ты, наверное, уже не кипятишься из-за всякой ерунды, — сказал я.
— Кстати, о ерунде, как только разделаюсь тут с делами, лечу в Западную Австралию, — ответил он. — Есть там артель аборигенов… измываются над ними дальше некуда, нужно помочь людям. Не научусь я жить, никогда не научусь, а может, все-таки научусь?
Через несколько минут он вышел из машины. И все еще скалил зубы. Нет, такие, какой, никогда не научатся, никогда. Я вот что хочу сказать: он ведь головастый. Выбери он любое дело, все пошло бы как по маслу. Почему он такой чепухе научиться не может — плевать по ветру.
И еще я не могу понять, почему он смотрел на меня с жалостью. Я своего добился. Чего ж меня жалеть? Конечно, он всегда был с поворотом. Я сказал про него Лоусону, когда он пришел договариваться об этом деле. Лоусон понял меня с полуслова. Он-то ходит по земле, этот Лоусон, настоящий делец. Богач из богачей. Петтерсон его, наверное, тоже жалеет.
Том Хангерфорд
Тетя в ящике
Сидя лицом к окну, ко всей кухне спиною, Валери подняла стакан и сквозь пиво стала смотреть на золотой свет перед собой. Спокойный, мягкий, размытый в тумане подпития. Именно таким — по цвету и очертаниям было то восхитительное чувство, в котором она словно плавала после третьей банки пива. Приятно было думать, что Джо сейчас на работе, ломает там над чем-то голову.
— Знай он, что я накачиваюсь с утра пораньше, он бы лопнул со злости, — сказала Валери, обращаясь к подруге, которая жила в двух кварталах от нее и сейчас заскочила ненароком, но намазана была так тщательно, словно собиралась встретиться с шахом. — Надо будет мне смотаться в самообслужку, купить еще пива, но это попозже. — И Валери свободной рукой отбросила волосы с красивого лба. — Боже, ну и вечерок был вчера!