Современная датская новелла

В тот вечер Осе пошла прогуляться одна. Она заметила, что запахи поля и елового леса ощутимее, чем в день их приезда. Окошки хутора, куда они ходили за молоком, светились желтыми квадратиками, как в вагонах поезда, и она попыталась представить себе, что у них сейчас делается внутри. Муж, наверно, сидит слушает радио, а жена штопает чулки, выуживая их один за другим из высокой плетеной корзинки рядышком на полу. Потом, зевая и потягиваясь, встанут, поглядят в окошко, что за погода, обсудят завтрашние дела и тихонечко улягутся, чтоб не разбудить ребят, и желтые квадратики погаснут, и ночь осиротеет. Закрылись глаза на всем белом свете, спят города, спят дома, спят поля.

Спит в далеком городе и ее муж, на бледном лбу бисеринки пота, и бессильная рука откинута в сторону, к ее пустующему месту. На стене над двуспальной кроватью висит акварель, он написал Осе беременной. Она сидит, чуть наклонив голову, сложив руки на коленях под огромным животом. Лицо спокойное-спокойное, волосы собраны большим узлом на затылке, взгляд далекий и безмятежный. Все находили, что вещь изумительно удалась, и она соглашалась. Но она ей противна. Непонятное отвращение овладевает ею, как только взглянет. И сразу портится настроение. Может, потому, что ребенок умер. Она уверяет себя, что дело, конечно, в этом. А он как-то пошутил в разговоре с приятелем: «Мои лучшие вещи Осе, как правило, терпеть не может». Он, кажется, и сам заметил, что шутка получилась невеселая. Она давно уже поснимала со стен свои собственные рисуночки. Очень уж жалко они выглядели рядом с мужниными — но было немножко жаль. Он не стал спрашивать, зачем она это сделала, он прекрасно понимал сам. С тех пор возникла между ними какая-то неловкость. Он настолько боялся ее ранить, что получалось еще хуже, у нее же появилось легко уязвимое местечко, и до тех пор, пока он был рядом, ранка эта не могла зарубцеваться. Она никогда и не мечтала, что из нее может получиться настоящий мастер, — просто прежде ей приятно было рисовать, доставляло большую радость. Теперь же она не чувствовала ничего, кроме тоскливой горечи, когда вдруг вспыхивало былое желание, когда взгляд останавливался на красивом, тонко очерченном пейзаже или на играющем ребенке и пальцы так и зудели взяться за карандаш. Горечь и малодушие. Радость у нее отняли.

А сейчас, гуляя, она снова ощутила знакомый трепет, неслышно подкравшийся к ней на синем хвосте сумерек. И впервые за много лет это не причинило ей боли. Все виделось ей свежо и ярко, точно впервые: светлое поле и фиолетовый контур елового леса на горизонте — на текучем горизонте, где сливаются и смешиваются краски земли и неба. Страх и торжествующая радость укреплялись в ней. Она пока что не отдавала себе в том отчета и уж тем более не подозревала об истинной причине. Она думала: он прав, мне просто необходимо было отдохнуть.

Они долго болтали перед сном. Болтала, вернее, одна Осе. Они лежали в тесной каморке на узеньких раскладушках, так близко, что ничего не стоило дотянуться друг до друга рукой. Осе легко пошла на откровенность. Ибен же так и не подпустила ее поближе. Словно печатью какой-то тайны был отмечен этот низкий, гладкий лоб, и, когда она уснула, Осе долго еще лежала с открытыми глазами, разглядывая маленькое замкнутое мальчишечье лицо, прикрытое, как шлемом, черными, поблескивающими в лунном свете волосами. Она чувствовала себя сконфуженной и одураченной, она вывернулась наизнанку, ничегошеньки не получив взамен. Когда она стала рассказывать про мужа (Ибен, наверно, удивляло, как это она оставила его, больного, на все лето), про тошнотворный запах инсулина, про бесконечные перевязки и бесчисленные инъекции (но ни слова о картинах — ни о тех, что висели, ни о тех, что были сняты), та только заметила: ну что ж, придется тебе привыкнуть, и карие глаза взглянули так холодно, что Осе вся кровь бросилась в лицо, и она ни минуты не сомневалась, что Ибен на ее месте давно бы уж заставила себя привыкнуть и что, будь она замужем, она бы никогда в жизни не стала жаловаться кому-то на своего мужа.

Баба она на редкость порядочная, сказал о ней Херберт, настоящий товарищ. Она была что-то вроде секретаря у них в редакции, и Осе не раз принимала ее у себя дома, когда собирались журналисты и художники из газеты. Трудно было придумать лучшего партнера на лето. Поссориться с ней казалось немыслимым.

Она почему-то никак не могла уснуть. Ветер задувал в открытое окно и приносил с собой странное волнение, словно некто огромный и нежный стоял где-то там, за окном, источая вокруг свет и аромат. Не противься, отдайся — и тебя ждет что-то удивительное.