Современная датская новелла

Она закрыла глаза, и постепенно к ней пришло чувство, что затеплился где-то в мире огонек, для нее для одной.

Она взглянула еще раз на притихшее, серьезное существо и сказала мягко, с расстановкой:

— Спокойной ночи, Ибен.

От этого голоса Ибен вздрогнула, как вздрагиваешь иногда перед погружением в сон.

— Спокойной ночи, — сказала она и покосилась на Осе.

Некоторое время они молча смотрели друг на друга. Потом Осе улыбнулась, и Ибен застенчиво улыбнулась в ответ, и лицо ее в уходящем свете дня показалось Осе юным и ребячливым. Осе хотелось объясниться, но Ибен уже повернулась на другой бок и свернулась калачиком, как делала всегда засыпая, и Осе позабыла, что она хотела объяснить ей, и молча лежала, глядя в пространство ясным, изумленным взором.

Перед ней всплыло лицо Херберта, окаменелое, усталое, вечно в бисеринках пота, и неизъяснимая радость подхватила ее и унесла за много миль отсюда. Она увидела картину на стене, где она сидит беременная, и всю их просторную спальню в городской квартире, и каждый предмет в этой спальне виделся ей теперь по-новому, отчетливо и необычно. Она знала, что теперь она сможет нарисовать все это, и она почувствовала непреодолимое желание вскочить и сделать набросок с Ибен, спавшей крепким сном и не ведавшей о том огромном, чем полнился сейчас мир. А еще лучше просто лежать вот так и представлять, какое это наслаждение — теперь, когда знаешь, что сумеешь. В голове у нее теснились планы. До чего все на свете замечательно, как интересны люди, их лица! А завтра поезд умчит ее к свободе, в голубой простор, и на вокзале не будет ни единого провожающего. Волны снова будут плескаться и подгонять ее кораблик, нарушивший их плавный бег. Блестящими глазами рассматривала она Ибен, которая снова повернулась на спину и, верно, не спала вовсе. В ее лице не было уже ничего таинственного. Как просто теперь расстаться. Жизнь многокрасочна, и ни единая ночь со всеми ее невозвратимыми сюрпризами не ускользнет теперь от нее, минуя ее занавешенное окно.

Она соскользнула с кровати, пошла и распахнула дверь навстречу ветру и голому жнивью. Волна благотворного одиночества подкатила и захлестнула ее. В этой холодной вышине она обретала самое себя. Муж остался где-то далеко, а Ибен — всего лишь маленькая спящая девочка, и завтра все они будут счастливы.

Гоголь-моголь Перевод Л. Горлиной

Девочка стояла на площадке лестницы, ухватившись обеими руками за перила и свесившись вниз; затаив дыхание, она прислушивалась к скрипу калитки и далеким шагам в надежде, что это шаги ее матери. Но шаги останавливались этажом или двумя ниже, и стук захлопнувшейся двери уже в который раз гасил эту надежду.

Вернулся домой и Хансен с третьего этажа, и Кэтти, что работает на содовой фабрике, и жена кочегара Хенриксена, работающая на заводе вместе с мамой; конечно, она поднялась бы и предупредила, если бы что-то случилось. А может, она не решается зайти или просто не знает? Завод большой, почти каждый день «скорая помощь» с воем увозит кого-нибудь в больницу.

В тревоге девочка наступила ногой на ногу и долго так стояла, давя изо всех сил на пальцы, чтобы слезы, которые тяжелыми каплями падали в пролет лестницы, имели хоть какую-то видимую причину. Это повторялось каждый вечер, иногда она ждала долго, иногда — не очень, все зависело от того, насколько в этот день задерживалась мать. Перед ее приходом девочка неизменно стояла на своем посту, прислушиваясь к шагам.

Ее бледное неподвижное лицо чуть светлело в темноте, словно тускло горящий фонарь. Из-за приоткрытой двери кухни слышалось бульканье картошки в кастрюле. Стол в маленькой комнате был накрыт на двоих. Посреди стола на клеенке стоял горшок с цветущей пеларгонией, этот горшок, место которому было на подоконнике, а не на обеденном столе, всегда вызывал на лице матери тень улыбки.

Едва только девочка отпустила перила и села на верхнюю ступеньку лестницы, горько и громко рыдая, словно хотела внушить судьбе, что она уже достаточно наказана и что над ней пора сжалиться, как услышала, что во дворе отворилась калитка, и какой-то неуловимый звук, может быть стук каблуков по брусчатке, заставил ее вскочить, броситься в кухню, зажечь свет и выключить огонь под картошкой, и все это в лихорадочном невыразимом ликовании: мама идет! Вот она ставит велосипед под навес, вот бежит по лестнице, ближе, ближе… Мир наполнился светом, сердце — покоем.

Девочка стояла спиной к двери, волосы, как два черных крыла, падали на щеки. Когда мать вошла, захлопнув за собой дверь, девочка выкладывала горячую картошку в глубокую тарелку.

— Ох, ну и холодина!

— Я уже поджарила фрикадельки, их надо только разогреть.

Голос у девочки был грубый, как у мальчиков в переходном возрасте. Она была почти такого же роста, как мать, но очень худая, словно больная собачонка, — из-за того, что весь день была предоставлена самой себе. Лицо у нее было маленькое, грустное, с острым подбородком и серой, нездоровой кожей. Но на этом маленьком некрасивом лице сверкали большие темно-голубые и серьезные глаза.