Современная югославская повесть. 70-е годы

Шли с запада, пересекая горный хребет наискось, шли навстречу ветру; он дул неутомимо, холодный и влажный. Вот она, буря! Ударила бы сразу, так нет, подкралась исподволь, ползком, потихоньку, как муха, а теперь яростно хватала людей за волосы. Кончилось бы все это поскорее, как и началось. Но видно, еще не вовсю разгулялись свистящие вихри, они резко и глухо подвывали, сдерживаемые зубчато-красноватым солнцем — оно только зарождалось над пепельно-синей грядой. А ветер уже гудел в приземистых кронах полуоголенных грабов, и люди ощущали, как, мало-помалу задирая им полы, он со все больший любопытством добирался до посиневшей кожи.

Продвигались размеренно, упорно, наперекор встречному, сбивавшему с ног ветру, извиваясь меж скал, как караван в пустыне. Впереди шагали старики. Сразу, с самого утра, они пошли неторопливо, часто останавливаясь, точно на поденщине, стараясь сохранить силы для долгого пути, поддерживали женщин и путающийся под ногами молодняк, норовивший поскользнуться и упасть. (Это, скорее, были дети — юноши давно опоясались патронташами и разбрелись кто куда, влекомые военным ураганом.) Женщины укутали головы черными и коричневыми платками, оставив снаружи лишь влажные носы, защищая лицо и глаза от уколов ледяного ветра — словно тысячи игл просеивались сквозь воздушное сито.

Вот и буря, «белая женщина». Дети болтались под ногами у старших, как болотный рогоз вокруг голенастой цапли, зажмурив глаза, противясь ветру, остужавшему горячую кровь. Взрослые шли молча, словно не замечая их. От матери, бабки, деда далеко не уйдут. А ветер крепчал.

И в душе у Пипе с грохотом нарастает буря. Он неспокоен, рассеян, охвачен могучей победной дрожью и невыразимо сладким возбуждением, какое бывает перед крупной игрой. Он часто останавливается и окидывает взглядом тяжело шагающую колонну. Всего сто душ, а растянулись так, что конца не видно, словно весь Медовац вышел молить о дожде. Его бьет озноб от страха и нетерпения: если они и дальше будут так полети, не поспеть им в Волчий лог к сроку, опоздают. Около полудня сделают привал и долго будут жевать черствый хлеб, пока не съедят все, до последней крошки. А опоздают — какой будет толк в том, что все они честно отозвались на его призыв и пошли добровольно, без звука, не спросясь броду, на риск, в неизвестность. Но дрожь сладостного возбуждения не унималась: пусть и они вкусят азарт крупной игры, и как игроки, и как болельщики. Он не мог избавиться от чувства страха и надежды, от притягательного ощущения шального счастья.

Буря изо всех сил вертела трещотку, бросала людей из стороны в сторону, хрипела, как проколотые меха, насмешливо кружилась, извивалась, свистела, шуршала вокруг них, как рой выкуренных из ульев пчел.

Пипе, напряженный, но улыбающийся, обходит людей, кого поторопит, кого подбодрит; будто ниточка муравьев, топчется, уткнувшись носом в бурю, как замерзший нищий в Медоваце перед запертой хлебной лавкой. Но что поделаешь! Старики проводники отмеривали дорогу, рассчитывали силы, так что, разорвись он и превратись в попутный ветер, ему не изменить этот привычный, проклятый ритм движения, не подтолкнуть время.

— Ты что, быстрее не можешь? Нет? Почему не можешь? Ведь ноги у тебя как у молодого? А? Что ты говоришь? У тебя плохо с ушами? Глухой ты, что ли? — приставал Пипе к старику проводнику, но тот словно его не видел и не слышал: его голова обросла белой, как овечье руно, шерстью, на долгих привалах он отдыхал и шел дальше на своих окостеневших ногах, похожий на большого жука. Зачем ему тратить время и силы на бестолковые разговоры?

Разочарованный Пипе шагает вдоль колонны, предоставив старику один на один сражаться с бурей, сосредоточенно преодолевать горы. Сейчас необходимо перекинуться добрым словом и с другими людьми, и не только о переходе. Люди, глядишь, оживятся, ускорят шаг, удивят его, взволнуют и обрадуют. Никогда наперед не знаешь.

— У тебя, вижу, неплохая обновка — что лепешка воскресная. Мальчик! На все сто! Сразу отдавай его в партизаны! Не бойся родов, легче разрешишься! Быстрей пойдешь, и бремя легче покажется, и родишь легче! Трудно, говоришь? В такое-то время? А ты не думай об этом! Так уж суждено! Любовь слепа, но мудра, я уж не говорю — сладка, это ты и сама знаешь! Не будь несушки, не было б ни яиц, ни народа! Курица-несушка петуху всех дороже, и для хозяйства ценнее, и для всего родного края! — приговаривал он, шагая рядом с невысокой крепкой женщиной, и у нее, когда взгляды их встречались, раскрывались губы в вымученной улыбке и взгляд затуманенных глаз обретал твердость.

Люди, придавленные ветром, проходили мимо него молча, сосредоточенно, повинуясь военному долгу, поглощенные своими заботами и надеждой на будущее.

«Все будет хорошо! Надейся, народ!» — И Пипе чувствовал настойчивое и восторженное желание задобрить людей шуткой, поддержать, подкрепить.

— Хорошо не ходить в школу, а? — ущипнул он за румяную щеку маленького крепыша, чем-то напоминающего неуклюжего Марко. — А кому она нужна, правда, если к тому ж и учитель вредный?