Современная канадская повесть

Наконец Кури протягивает мне сигареты и незаметно, одним движением ресниц приглашает взглянуть в зал. Я так отчетливо представлял себе нечто в этом роде, что теперь не уверен, действительно ли он подал мне знак. Быть может, это я сам скосил глаза, а Кури просто посмотрел в ту же сторону? Но нет, он снова указывает мне на что-то глазами, на сей раз чуть более настойчиво. Я оборачиваюсь. Она там, одна, за дальним столиком. Заметила ли она меня? Не знаю. Она сидит без пальто, склонив голову набок и устремив взор в пустоту, будто прислушивается к чему-то. Только тут я вдруг слышу, что автомат играет ее любимую песню. На столике наполовину опорожненный стакан содовой, к которой она больше не притрагивается. Три тени одновременно приходят в движение. Кури распрямляется, словно освободившись от тяжкого бремени. Джим движением ноги поворачивает свой табурет к стойке. А я неторопливо направляюсь к Мадлен, неподвижно сидящей в той же позе. Кажется, будто музыка, как яичный белок, стекает по ее лицу, превращая его в застывшую маску. Да не в трансе же она, в конце концов! И, я надеюсь, не закричит от ужаса, если ее разбудить.

Я останавливаюсь перед Мадлен. Она смотрит мне в грудь и медленно поднимает глаза к моему лицу. Музыка кончилась.

— Дай мне мелочи.

Голос ее звучит очень спокойно, естественно. На ней платье с низким вырезом, глубоко открывающим грудь.

— Я зашел купить сигарет и…

— Дай мне мелочи.

— Не беспокойся, я расплачусь, когда будем уходить… Вдруг увидел тебя.

— Дай мне мелочи. Я хочу поставить пластинку еще раз.

Она снова усаживается в прежнюю позу, приготовившись слушать, и недовольно хмурится, когда я пытаюсь заговорить с ней. Я тоже прислушиваюсь. Это чудовищная пошлость. Примитивная мелодия, почти речитатив, и вдобавок голос у певца гнусавый. Какие-то слова о любви и о страдании, о черством хлебе и полных неги ночах.

Я никогда не находил вульгарным пристрастие Мадлен к чувствительным песенкам. Мне лишь непонятно, что может ее притягивать в них настолько сильно, как непонятен и ее самозабвенный восторг в кино. Но в ее упоении так много подлинной искренности, что, видимо, это отвечает каким-то глубинным потребностям ее души. Сентиментальность тут ни при чем. Мадлен наслаждается не столько самой песней или фильмом, сколько состоянием внутреннего освобождения, в которое они ее приводят, что отчасти напоминает действие алкоголя. Все это принадлежит той части ее существа, куда мне доступа нет. Ее увлечение не вульгарно, но, чтобы дать ему волю, нужна иная среда, не моя. Мадлен живет гораздо более полной жизнью в ресторане Кури или на улице, среди шахтеров, чем дома. Из своего рабочего окружения она вынесла удивительную для меня склонность к опрометчивым поступкам, способность в любую минуту сыграть ва-банк — словно ей нечего, или почти нечего, терять. И тут я не могу быть ей товарищем, не насилуя свою природу. Я воспитан в семье, принадлежащей к так называемому среднему сословию, и не люблю ни с того ни с сего срываться с места и мчаться неизвестно куда, неведомо зачем, без гроша в кармане. Я не считаю, что нужно рисковать непременно всем сразу. У меня есть чувство меры — качество, увы, не являющееся достоинством в глазах Мадлен, ибо она усматривает в нем нечто вроде скаредности. Зверь на свободе ничего не копит и ничем не дорожит, кроме пропитания, да и то лишь в тот момент, когда голоден. Мадлен устроена точно так же. По духу своему она принадлежит к пролетариям, хотя само это слово вызвало бы у нее пренебрежительную усмешку. Ей непременно нужно исполнить свое желание сию минуту, а не в каком-то там гипотетическом будущем. За это я, в сущности, ее и полюбил — быть может, неосторожно. Для меня она была овеяна ароматом экзотики. В ее доме я чувствовал себя как в чужой стране, и ни я, ни она не отказались впоследствии от своих привычек и взглядов. В нас действуют силы, направленные в противоположные стороны, и столкновения неизбежны, но, к счастью, молодость помогает быстро восстанавливать равновесие.

Мы непохожи с ней в чем-то главном, жизненно важном, и это открылось мне по-настоящему лишь через несколько недель после переезда в Маклин. Прежде я лишь смутно ощущал, что она человек иной породы, но не мог выразить этого словами. Ее внутренняя свобода восхищала меня, скорее, как свойство физическое, нежели духовное, и откровенный, почти детский эгоизм казался неизбежным условием этой свободы. Что же касается не слишком утонченных вкусов, то я объяснял их социальными причинами, и это меня не тревожило. Сейчас я знаю, что Мадлен была бы точно такой же в любой среде.