Современная китайская проза

Когда мы прошли пять-шесть верст, выглянуло солнце. В тумане оно казалось огромным желтком, его лучи рассеивались в дымке, окрашивая ее в золотистый цвет, дробили ее на мельчайшие капли и разгоняли. Потом проявилось белесое небо, зеленые берега, и я снова увидел таинственную темно-синюю даль. Впереди лежала широкая и покойная река. Пань Лаоу огляделся, бросил править и неторопливо полез в кабинку.

Теперь я смог отчетливо разглядеть лицо Сюй Минхуна, вид которого заставлял сердце сжиматься от жалости: лоб, щеки, подбородок словно сморщились и были покрыты неприятной желтизной. Длинный нос выпирал, будто лезвие ножа. Губ почти не было видно, только белый ряд зубов обозначал его рот. Если бы не чуть заметное дыхание, можно было бы подумать, что это покойник. Невозможно было представить, что этот «покойник» еще вчера молотил весь день под палящим солнцем.

Ши Гу подносил ему на ложечке кипяченую воду, но вода проливалась мимо, и только очень малая ее часть проникала в рот.

Примерно через четверть часа на лице умирающего появились признаки жизни, потом из горла его донесся глухой стон, и он медленно открыл глаза. Удивительно, но его глаза оказались похожими на две чистые жемчужины — влажные, сияющие — и взгляд умный. Еще немного, и эти глаза узнали окружающих.

— Пань Лаоу, это ты? — заговорил почтенный Сюй слабым, но очень чистым и мягким голосом.

— Это я, уважаемый Сюй, это я, ты еще помнишь… — Пань Лаоу был очень взволнован, и у него покраснели глаза.

— Дружище старый, сколько раз я у тебя учился плоты сплавлять. Когда это было в последний раз?

— В тысяча девятьсот пятьдесят седьмом году, в летний праздник.

— Вспомнил, в день летнего праздника мы стояли у Чэньцзяцяо и ели сладкие пирожки. А в пирожке оказался камешек, ты тогда чуть было не побил продавца…

— Верно, ты еще покритиковал меня… Я злой был, но ты, уважаемый Сюй, успокойся, я теперь другой…

Сюй Минхун прикрыл веки, улыбнулся.

— Уважаемый Сюй, а меня ты еще помнишь? — спросил, не утерпев, Чжао Лян.

— А, это ты, старый трудяга Чжао Лян, в пятьдесят восьмом году, когда строили водохранилище в Хуаси, мы с тобой два дня ворочали камни, вспомни-ка.

— Да. — Чжао Лян радостно закивал головой.

— Помню, ты тогда говорил, что старуха твоя родила четырех девочек, а ты хотел мальчика; а сейчас как?

— Сейчас у меня семеро, и все девочки…

— Наверное, не стоит ей больше рожать, воспитание — важное государственное дело, но надо идти навстречу призывам партии… Неужели еще рожать собирается?

— Хочет… — Чжао Лян покраснел от стыда и сказал: — Я в этот раз вернусь домой и скажу ей, что больше рожать не надо, что это наказ уважаемого Сюя…

— Ну а ты кто? — Почтенный Сюй вгляделся в Ши Гу. — Нет, нет, не говори, я сейчас вспомню… А скажи-ка, из какой ты деревни?

— Из Мэйхэкоу я… — торопливо заговорил Ши Гу.

— Верно, ты сын Ши Маня, вот вырос — прямо вылитый отец…

— Мой отец умер за год до великой культурной революции…

— Эх, я уж этого не знаю. Помню, как в пятьдесят седьмом году в праздник середины осени я был в твоем доме, даже ночевал у вас, мы с тобой спали на одной кровати; тебе тогда сколько лет-то было?

— Десять лет. Вы мне вырезали из палки ружье, оно у меня до сих пор есть.

— Точно, а я забыл! А что матушка твоя, как у нее с глазами?

— Давно ослепла.

— Эх, женщины в горах много жгут костров и от этого слепнут. Я давно думал, что нужно изменить очаги, приделать к ним дымоходы, да вот из-за занятости руки все не доходили… Виноват я перед твоей матерью.

— Уважаемый Сюй, очень прошу вас, не говорите так, — выпалил Ши Гу.

Сюй Минхун обратил внимание и на меня, но я был очень молодой, он, конечно, не мог ничего вспомнить.

— А ты, парень, не из города ли приехавший молодой интеллигент?

— Нет, — ответил я, — я из Цзиньчжугоу, моего дедушку зовут Ли Шоугань, а моего отца звали Ли Юаньчан.

— Ли Юаньчан. — Почтенный Сюй вдруг оживился, в глазах его загорелся огонек, голос окреп, руки напряглись, и он присел. — Твой отец умер с голоду, и мать, и твоя бабушка… трое в одной семье умерли, большая беда стряслась! Я тогда написал доклад уездному секретарю, а меня потом обвинили в том, что я клевещу на политику трех красных знамен… но ведь это правда… правда!

Почтенный Сюй не смог продолжить, тело его обмякло, и он упал в постель, закрыл глаза, а из его груди вырвался резкий, нездоровый кашель.

— Уважаемый Сюй! — испуганно вскрикнули разом все.

Почтенный Сюй открыл глаза, к нему вернулось спокойствие. Он спросил:

— Я на плоту?

— Ага, мы тебя отправим домой, попросим доктора тебя осмотреть, — сказал Пань Лаоу.

— Да как же это получится, я ведь нахожусь под надзором… — Помолчав, почтенный Сюй сказал еще: — Ну, поступайте как знаете, все одно, все одно… Вынесите-ка меня наружу, больно душно здесь…

— Снаружи ветер, — сказал Чжао Лян.

— Но ведь там солнце, сверкающее солнце!

Мы вынесли почтенного Сюя наружу, положили его на доски. Свежий воздух и солнце придали ему сил. Он вертел головой, смотря то на небо, то на воду, то на зеленые берега. Потом спросил:

— Товарищи, живется-то несладко, верно?