Современная норвежская новелла

Я ответил, что согласен. По мне, пусть реклама, к примеру, голубой лыжной мази «Суикс» вклинивается между Бахом и Шопеном. Телевидение выручит много денег и сможет передавать программы с утра до ночи. Но из трусости я не высказал эту мысль вслух. Да, я скрыл от всех страшную правду! В Америке я искренне веселился, когда «Революционный этюд»[9] прерывался показом голых — в одной лишь мыльной пене — кинозвезд, которые мылись розовым мылом «Люкс», самым нежным в мире. Все это вызывало скорее веселый смех, чем негодование. Да и негодовал ли я вообще? Говоря по правде, оказавшись в Америке и усевшись у телевизора, даже европеец и тот становится другим человеком. И кажется, я знаю причину.

Американцы осознали бездуховную сущность телевидения. Многие называют телевизор «The Idiot Box»[10] (они даже не признают «театральных» возможностей экрана). Со свойственной им практичностью они приспособились к скачущим звукам и галопирующим образам экрана: внешний распад прежних форм культуры, естественно, влечет за собой «внутренние» последствия. Это используется в коммерческих целях продюсерами, для которых фуга Баха представляет не большую ценность, чем, к примеру, ящик розового мыла «Люкс», самого нежного в мире.

Надо сказать — в этом убеждаешься каждый вечер, глядя на телеэкран, — что европейские продюсеры тоже усвоили антихудожественное отношение к музыке. Передают, скажем, концерт Грига. Но для авторов передачи главное при этом не музыка, а, к примеру, ноги пианиста на педалях, его пальцы, порхающие по клавишам, «эффектные переливы» света в его волосах. Нам показывают родимое пятно на затылке дирижера и каплю пота на кончике его огромного носа; целых две секунды мы видим трубача, еще до того, как он приложил к губам инструмент, потом нам предлагают лицезреть «бабочку» на манишке барабанщика и наконец мы переносимся в зрительный зал и видим, как судовладелец Нильсен глотает таблетку от кашля. Апеллируя к зрению, кощунственно разрушают условия, при которых человек может слушать музыку Грига, да и любую другую.

В силу естественной закономерности звуки тонут в декоративном месиве. Как я уже говорил, американцы, сделав выводы из этого факта, создали новый прибыльный вид развлечения, который европейцы необдуманно осуждают. Что есть жизнь? Да, конечно, общение с богом, культ матери и все такое. Но также бизнес и развлечение.

А сейчас я расскажу историю про Джона, который был болен гемофилией.

И эту передачу я тоже увидел с двуспальной кровати в вашингтонском отеле.

На экране — мальчик по имени Джон. Сколько ему, восемь? Нет, кажется, только шесть. Он играет у себя дома, но неожиданно (тут вступает стоглавый оркестр) спотыкается, падает — из пореза на лбу хлещет кровь.

Голос диктора произносит:

— Джон болен гемофилией! Несвертываемость крови.

До сих пор передача лишь «воссоздавала» реальность. А дальше объявляют — будет «репортаж с места»… Телевизионщики нагрянули в больницу, и мы увидели, как маленькому Джону делают переливание крови. К его губам поднесли микрофон, и мы услышали его слабеющее дыхание. Мы увидели настороженные глаза врача над марлевой маской. Один из телерепортеров спросил:

— Как, выкарабкается паренек?

— Он умер бы, случись это год назад, — ответил врач, не переставая мыть руки. — Но сейчас…

— А что сейчас, Билл? — спросил репортер.

— Сейчас есть надежда. Даже больше того!

— Минуточку, — объявил репортер, — прежде чем мы продолжим наш рассказ о мальчике Джоне, страдающем гемофилией, мы должны сообщить телезрителям одну новость.

На экране возник человек: он чихал так громко, что раздавалось громогласное эхо. Затем он принял пилюлю «О-кэй», и голова его вдруг сделалась прозрачной. У пилюли выросла лохматая грива, и тут она обрела облик поросенка — смешного маленького уродца. Уродец нырнул в пищевод, и с первым тактом «Симфонии судьбы»[11] плюхнулся в волны желудочного сока. Ха-ха-ха! — засмеялся уродец «О-кэй» и тут же распался на десять тысяч таких же уродцев, которые поплыли саженками по кровеносным сосудам и наконец добрались до носа простуженного мужчины, и здесь пловцы вступили в рукопашный бой с насморочными бациллами (боксерский матч). Раз, два… восемь, девять, десять! Победа наша!

— О, — сказал мужчина, — теперь я снова здоров!

— А сейчас, — объявил врач, держа в руке пробирку, — мы продолжим наш рассказ о мальчике Джоне, страдающем гемофилией. Все последующие кадры — не реклама. Это кадры из жизни.

Мы увидели, как мальчик Джон, страдающий гемофилией, лежа в кроватке, борется за свою жизнь. Рядом, на табуретках, сидели его родители. Они плакали.

Отец Джона — седой человек с выдающимся кадыком — спросил:

— Он обречен?

— В минувшем году он был бы обречен. Но в этом году — все по-другому.

— Что это значит? — воскликнула мать Джона. Надежда блеснула в ее глазах. Джону дали пилюлю. Какую? Секрет! Лицо врача заполнило весь экран.

— У маленького Джона есть взрослая сестра. Мы беседовали с ее женихом, который теперь боится взять ее в жены… Скажи, Билл, почему ты хочешь расторгнуть помолвку?