Современная политическая мысль (XX—XXI вв.): Политическая теория и международные отношения

Кроме того, вслед за М. Фуко постмодернисты обратились к политической природе языка, а также к деконструкции культуры, для того чтобы выявить лежащие в ее основе властные отношения. Их также привлекали интересы, присущие практике репрезентации. Постмодернизм использует инструменты анализа, которые ранее рассматривались как трудно совместимые друг с другом. Это прежде всего представление о различных проявлениях власти — авторитете, дискурсе, сопротивлении и репрезентации, дополненные текстуальным анализом, взятым из теории литературы, а также обновленным релятивизмом, — все это, как мыслилось изначально, должно было обратить внимание на «Другого» и доказать, что метанарративность Запада, в особенности наука, клонится к упадку. В этом имело место некоторое отступление по сравнению с текстовым анализом, который ассоциируется с дискурсом. Однако это не означает, что дискурсивный анализ более нерелевантен. Наоборот, постмодернисты утверждали, что, во-первых, он затрагивает нечто большее, чем эмпирическую реальность политических отношений, и, во-вторых, что такие политические отношения существуют независимо от способа, с помощью которого они репрезентируются в тексте. Несмотря на то что, по мнению постмодернистов, дискурсивный анализ обладает только ограниченной способностью по вскрытию властных отношений в процессе исследования явлений и процессов, сам по себе акцент на дискурсе позволил выявить способы принятия и проецирования государственной легитимности. Это прежде всего связано с влиянием СМИ на политические процессы.

Основные постмодернистские идеи в применении к теории международных отношений были сформулированы в статье американского профессора из Университета Аризоны Ричарда Эшли «Геополитика геополитического пространства: к критической теории международных отношений» (1987)[355].

По мнению Эшли, в изучении базовых концепций международных отношений сталкиваются две исследовательские традиции, причем ни одна из них не создает необходимых условий для критического анализа, поскольку не существует теории самой по себе, отдельной от точки во времени и пространстве. Первая из этих традиций, в сущности, является коммунитаристской. Этот подход получал в политической философии самые разные наименования: от «жизненного мира» Гуссерля, «дисциплинарной матрицы» Томаса Куна до «габитуса» Бурдье, «эпистемы» и «диспозитива» Фуко, «консенсуса бэкграунда» Хабермаса. Однако в любом варианте он направлен против позитивизма в социальных исследованиях. Смысл его сводится к тому, что разделяемые определенной группой людей знания и навыки являются онтологическими условиями человеческой жизни в обществе как таковом. Будучи продуктом исторических практик, они ориентируют интерпретацию как мира в целом, так и самих исследователей. Именно они создают рамки, символические ресурсы и практические стратегии координации и легитимации действий, дисциплины сопротивления и, следовательно, исторического производства и дифференциации сообщества, его границ, объектов и субъективных агентов[356].

Другая традиция — политический реализм, преобладавший в теории международных отношений. Преемственность этой традиции может быть прослежена от Ганса Моргентау, Е. Кара, Раймона Арона до современных специалистов по стратегии. Для этого направления, как известно, фундаментальной категорией является власть (сила). В ее оптике международные отношения практически сводятся к чисто инструментальному применению различных средств воздействия во взаимоотношениях между государствами, что в целом соответствует требованиям позитивизма. Эшли подчеркивает, что мировая политика в оптике реалистов характеризуется состоянием анархии, «не существует международного сообщества, достойного этого имени»[357].

Эшли так же подробно остановился на других наиболее влиятельных теориях международных отношений, в том числе либеральной, рассуждающей о глобальной взаимозависимости, следствием которой стали два кризиса современного государства — кризис компетентности и кризис легитимности; и неомаркистской, мир-системной, утверждающей единство капиталистической мировой экономики, корни которой лежат еще в XVI столетии, структурированной в форме иерархии центр—периферия. Хотя эти теории во многих отношениях различаются между собой, их объединяет общий вывод о том, что национальное политическое развитие во многом предопределяется сегодня международными, или транснациональными, структурами и отношениями. Поэтому исследование «эпифеномена» внутриполитической культуры — своего рода зависимой «надстройки», детерминированной социально-экономическим базисом, в свою очередь, в условиях глобализации приобретает международное измерение.