Современное искусство

А Лиззи задается вопросом: не слишком ли дорого обошлось Белле держать в узде ее томления. Угрызаясь, она помогает Белле встать, провожает ее по коридору.

— Оставаться вовсе не обязательно, — заявляет Белла на пороге столовой.

— Знаю. — Она всегда уходила из комнаты или отворачивалась, когда Нина раздевала Беллу; теперь она молча смотрит, как Белла опускается на кровать, стаскивает сначала одну туфлю — серую танкетку типа мокасин из скрипучего пластика, потом вторую, другой ногой. После чего заводит руку за спину и, тихо охнув, принимается стягивать просторный синий балахон.

— Можно? — спрашивает Лиззи, подходя к кровати. Неловко берется за горловину, но тут Белла неожиданно капитулирует, поднимает руки над головой, позволяет Лиззи снять с нее платье.

На какой-то миг при виде Беллиной наготы — жалкое бледное тело, испещренное лиловыми прожилками вен, обвисшее складками, перерезанными резинками лифчика и трусов, — она паникует; потом, отвернув голову, нашаривает под подушкой зеленую ночную рубашку, которую этим утром наглаживала Нина. Когда она оборачивается, Белла уже успевает снять лифчик и в одних поношенных нейлоновых трусах, подавшись вперед, смотрит в пол.

— Можно? — повторяет Лиззи, голос у нее чуть сел, Белла поднимает на нее глаза, и в них такая смесь униженности и вызова, что у Лиззи щемит сердце. Она поспешно протягивает ей ночную рубашку — и тем ставит все на свое место. Белла снова поднимает руки, и Лиззи надевает на нее рубашку, одергивает на сморщенной груди. Белла вскидывает голову и, к счастью, становится самой собой.

— Принесите мне, пожалуйста, стакан воды.

К тому времени, когда Лиззи возвращается, Белле уже удается занести ноги на кровать; Лиззи остается только накрыть ее простыней и видавшим виды одеялом. Что Лиззи несколько нервозно и делает. Белла пристально следит за ней — того и гляди, восстанавливая баланс сил, отпустит какое-нибудь особо ядовитое замечание.

Однако, выключая прикроватную лампу, она говорит только: «Спокойной ночи». И вдруг, когда Лиззи уже на полпути к двери, добавляет:

— Я в таких случаях драила полы.

— Что?

— Когда он вечерами не возвращался. Способ скоротать время.

Лиззи представляет: вот Белла, стоя на четвереньках, слушает, как в тишине, к которой она не успела привыкнуть, по широким деревянным половицам разливается вода, представляет темень за окнами, тусклый свет от дровяной печки, керосиновую лампу на кухонном столе.

— А ведь время прошло бы, что бы я ни делала — вот в чем ирония, — говорит Белла и тут же — Лиззи все стоит, ждет, что она еще скажет, — засыпает и не дышит, а отрывисто порыкивает. Лиззи с минуту стоит там, эти звуки, как ни странно, ее утешают; когда она наконец закрывает за собой дверь, она дышит так же неровно, как Белла, и грудь ее вздымается и опадает в такт храпу.

22

Дальше — ничего больше Лиззи не помнит — она просыпается в холодной кухне, рядом, точно муха в бутылке, жужжит радио. Небо за окном уже не розовато-голубое, а линяло синее, исполосованное переливчатыми, опаловыми облаками. Добредя до окна, она видит, что сквозь деревья тьму пробивает яркий свет. При одной мысли о том, что Пол в мастерской меньше, чем в ста метрах от нее, стоит только перебежать лужайку, хлипкий барьер, возведенный Беллой, шатается и обрушивается. Еще миг, и она летит по сырой траве, для нее не существует ничего — ни звезд над головой, ни луны, ни воя ветра.

Ночью, когда отопление отключено, а лампы на потолке льют резкий, слепящий свет, в мастерской пробирает холод. Пол тут — где еще ему быть, — сидит в дальнем углу, привалившись к стене.

— Что ты тут делаешь? — остановившись посреди мастерской, спрашивает она, глупо, конечно.

— Что я делаю? — с расстановкой, угрюмо, чуть ли не досадливо, говорит он: видимо, он ничуть ей не рад. — Не важно, что я делаю, важно, чего я не делаю.

— Что это значит?

Он закрывает глаза, но прежде с минуту пристально смотрит на нее.

— Это значит, тебе вдруг открывается: есть вещи, которые ты не можешь сделать — вот что важно.

— Тебя Сэм накачал кокой?

— Сэм… О Господи, Сэм! — На миг он становится самим собой. — Бедолага. Ему до того нужно всякий раз взять верх, что у него крыша едет. — И снова серьезнеет. — Сэм тут ни при чем. Сюда он вторгнуться не может.

— Куда это сюда? Что ты хочешь сказать?

— Что ты не можешь сделать… Вот по чему мы будем в конечном счете судимы. Понимаешь ты это?

— Не возьму в толк, о чем ты.

Ее вновь захлестывает обида: он забыл про закат, про свое обещание; сегодня он и думать о ней не думал.

Он протяжно вздыхает.

— Я пришел сюда не только, чтобы посмотреть, где он писал картины, поняла? А кое-что отыскать.

— Что?

— Не важно, что. Кое-что, что кое-кто просил меня отыскать. Но сделать это я не смог, и знаешь почему?

— Нет.

Он смотрит на нее, во взгляде — осуждение.

— Лиззи, тебе, по-видимому, невдомек, что я пытаюсь сказать нечто важное, много для меня значащее. Нечто о моей бессмертной душе.

— Ну так скажи.

Он снова приваливается к стене, лицо у него убитое.