Современные болгарские повести

Три группы — все, кто участвовал в поисках, — собираются у подножия геодезической вышки, взмокшие от пота, запыхавшиеся, облазившие напрасно окрестные вырубки и овраги, весь этот уголок земли. Начо нет! Бежал ли он, набравшись сил от Ефремовой похлебки, или умер и зарыт так, чтоб никто никогда не нашел его могилу? Ефрем чувствует, как в груди что-то сжимается, сердце болит, к горлу подступает рыдание, он не знает куда девать глаза. Капитан убирает револьвер в кобуру, выслушивает короткие доклады, искоса поглядывает на Ефрема и отдает распоряжение возвращаться назад. Когда они подходят к телегам, ожидающим на дороге, он машет Ефрему: «Со мной!» И снова они садятся вдвоем на протертое солдатское одеяло. Они возвращаются в молчании, лошади идут шагом, никто не произносит ни слова, никакой приказ уже не нужен и никакие предосторожности. Поле пустынно, как уже много дней подряд, вдалеке, возле реки, видны отары, выгнанные с утра на пастбище. Ефрем сидит, втянув голову в плечи, изо всех сил старается не коснуться колена капитана, старается не дышать и, кабы мог, провалился бы сквозь землю. Телеги с унылым стуком въезжают в село, из-за плетней и каменных оград смотрят встревоженные люди, и все видят Ефрема рядом с капитаном, но Ефрем уже не боится этого, он только едва дышит и крепится из последних сил своей замершей души. Кмет Костадинов уже узнал о возвращении роты, или почувствовал, что она возвращается, или ждал ее с самого рассвета, а может, и раньше, он стоит перед управой со своими людьми, яростно курит и смотрит, как приближаются телеги. Капитан слезает с сиденья, сопровождаемый безмолвным Ефремом, весь в зелени от помятой травы, бьет хлыстом по сапогу и направляется к двери в управу, но на ходу оборачивается назад: «Праматоров!» — «Слушаю, гсдин капитан!» — «Берите бидон керосину и отправляйтесь жечь дома!» — «Слушаюсь!» Костадинов входит в общину вслед за капитаном, а Ефрем стоит возле телег среди суетящихся людей, как покинутый ребенок, как брошенный, стоит Ефрем, и каждый может видеть, как он стоит, он ни от кого не прячется, да и как ему спрятаться? Он глотает закипающие слезы, и душа его полнится обидой: «Будут жечь, пускай жгут, больно меня интересует этот дом, сроду я в нем не жил, у меня свой дом есть…» Он обижается больше на Начо, чем на свою злую судьбу: «Я ему еду принес, чтоб он не помер, а он оставил меня с пустыми руками…» Ефрем переминается с ноги на ногу; обиженный, растерянный, измученный беготней и пережитым страхом, он хотел бы спросить кого-нибудь, что ему теперь делать, — после того как он отнес Начо еду, потом сам пришел его предать, сидел запертый в подвале, капитан возил его в заросли Дубравы, привез обратно и бросил одного на сельской площади, — что же ему теперь делать? Некого спросить: «Мне идти, гсдин капитан, или еще ждать, жить мне или помирать?» Сквозь людской говор и фырканье усталых лошадей звякнуло открытое окно комнаты кмета, и оттуда раздался голос судьбы: «Ефрем! Ефрем!» Его зовет Костадинов. «Иди сюда!» Ефрем облизывает губы и покоряется, и в покорстве находит, за что ему ухватиться: он теперь ни о чем не может говорить, если его не спросят, ничего не может делать, если ему не прикажут, так искривился этот мир, что он сам себя не узнает, если кто-нибудь не объяснит ему, кто он и что он. Ефрем встает у двери, капитан расхаживает по комнате в своих зазелененных сапогах и бросает на него косые взгляды, и два офицера тоже на него посматривают, и они здесь, ждут. Может быть, капитан уже что-то сказал Костадинову, или ругался, или в бешенстве сыпал проклятьями, Ефрем не знает и не может догадаться, все это далеко от него. Он стоит и смотрит, как капитан вдавливает каблуки в пол и то и дело бьет хлыстом по сапогу.

— Значит, ты видел Найдена Ефремова в том винограднике?

Вопрос опасен не столько по смыслу, сколько по тону — Ефрем десять раз повторял ему, что видел Начо, а он опять спрашивает.

— Видел я его, гсдин капитан, там он был, еще с одним парнем, только вот куда они ушли…

— Когда это было? — прерывает его капитан.

— Три дня тому назад, нет, четыре, там он был, больной…

— И ты отнес ему еду?

— Отнес, он мне велел отнести, потому что совсем разболелся, хотя я и сказал, что не хочу впутываться в его дела и что запрещено выносить еду из села. К тому же я враждовал с его отцом.

— С его отцом? Из-за чего?

— Из-за одного поля, — вмешался кмет, но Ефрем торопится сам объяснить:

— Из-за того поля, что за Бекировым колодцем, гсдин капитан, оно мне от деда перешло, а он нанял лжесвидетелей и отсудил его у меня, потому я видеть его не мог.

— И Начо это знал?

— Как не знать, — Ефрем криво усмехнулся, — только Начо другой человек, не как его отец, он землей не интересовался, а может, был на моей стороне, я его не спрашивал.

— Другой человек, говоришь?

— Другой, другой, гсдин капитан, хороший человек… — Ефрем спохватывается, что сказал что-то лишнее, что-то непоправимое, но сказанного не воротишь, он сглатывает слюну и переступает с ноги на ногу.

— Тогда зачем ты его предал?

Ефрем запинается.