Современные польские повести

Он встал, с высоты своего двухметрового роста оглядел кабинет. Тут в сложных условиях он вел битву за собственную жизнь. И хотя не сделал никакого преждевременного шага, битву эту проиграл. В иных ситуациях противопоказано осторожничать, медлить, тянуть с выбором — требуется безрассудство, односторонность, пристрастность, накал страстей, риск.

В голову ему пришли какие-то напоминающие далекую молодость слова, как будто из Священного писания, которые осуждали тех, кто ни холоден, ни горяч. Неужели и он таков?

Но тут же прекратил думать об этом. Его трясло как в лихорадке: что с ним сделают? В минуты слабости ему рисовался самый страшный исход, но потом он с возмущением отмахивался от такого рода мыслей: как это, чтобы его, который не поддался уговорам, нажиму, угрозам, кого арестовали и кто, в сущности, лично подавил путч… нет, невозможно. Сейчас еще царит замешательство, приказы противоречат один другому, солдаты сами не знают, кого слушаться, перед кем вставать по стойке «смирно». Все это вскоре уладится, утрясется, отстоится, как взбаламученная вода. Тогда его непременно заметят и оценят.

Весьма существенным представлялось ему то, как их будут выводить из здания. Арестуют ли его? Вполне возможно, сказал он себе. Потом снова почувствовал прилив оптимизма: самое большее подвергнут домашнему аресту, до первого допроса.

Но первый допрос, собственно говоря, уже состоялся. Он сам записал показания, Кальтенбруннер прочел. И не сказал: благодарю, вы свободны. Вышел и, уходя, не подал руки.

Нет, будущее не предвещает ничего утешительного. Огромный Фромм в каком-то озарении увидал это собственными глазами и затрясся в противном, мелком ознобе. В комнате было душно, но он слышал, как у него стучат зубы. Попытался напрячь мышцы лица, чтобы избавиться от этой омерзительной дрожи. Тщетно. Так он сидел за письменным столом и трясся. Была уже глубокая ночь. Во дворе снова началось движение, слышался шум выезжавших автомобилей, хлопали двери, перекликались приехавшие. Фромм выглянул в окно. Двор показался ему огромной черной ямой. Людей не было видно, тем более что почти на всех теперь были черные мундиры. Он услыхал чей-то возглас:

— Кто это?

— Генерал Геппнер.

— Какой там генерал, давай его сюда. Куда везти?

— На принц Альбрехтштрассе.

— В гестапо?

— А куда же?

— Доставим!

Загудел мотор, на секунду вспыхнули фары, машина тронулась. Фромм почувствовал некоторое облегчение. Его держат здесь, это не означает ареста. Арестованных сразу же забирают в гестапо. Чем дольше он здесь сидит, тем больше у него должно быть надежды. По коридорам ходили эсэсовцы. Всякий раз, когда шаги приближались к его дверям, словно какая-то ледяная лапа сжимала ему голову и его бросало в дрожь.

Впрочем, это сидение в кабинете растягивалось на долгие часы лишь в сознании Фромма. На самом же деле подразделения СС вступили на Бендлерштрассе около часу ночи, а каких-нибудь сорок пять минут спустя дверь кабинета распахнулась и эсэсовец велел Фромму выйти в коридор.

Его снова затрясло. Он не только дрожал и стучал зубами, но вдобавок воспринимал все с необычайной остротой и отчетливостью, словно обрамленное яркой, ослепительной каймой.

В коридоре было полно эсэсовцев, среди них терялись фигуры офицеров, которых поодиночке выводили из комнат.

Недалеко от Фромма стоял среднего роста эсэсовец с крупным пухлым лицом и глазами навыкате… Он показался Фромму знакомым. У него были знаки различия старшего офицера. Сейчас он смеялся, показывая крепкие зубы, смеялся над льстивыми словами стоявших рядом с ним двух эсэсовцев. Усики у него были а-ля Гитлер, но лицом — добродушным и вместе хитроватым — он напоминал цыгана-конокрада. Ничего удивительного, что он показался Фромму знакомым. Уже год лицо это знали читатели немецкой прессы. Это был знаменитый Скорцени, освободитель Муссолини.

«Вероятно, командует этими…» — подумал Фромм, и хоть тот несомненно был подчиненным Кальтенбруннера, ему захотелось подобраться поближе и тем самым как бы поступить только в его распоряжение. Он потихоньку начал продвигаться в сторону Скорцени, но, едва сделал шаг, на плечо опустилась рука эсэсовца, который вызвал его из кабинета. Бесстрастным тоном эсэсовец произнес:

— Нельзя.

И Фромм опять — в который уже раз за этот бесконечный день? — потерял надежду. Он стоял и отчаянным усилием воли пытался преодолеть перестук зубов, который, казалось, слышали все окружающие.

Между тем в коридоре поднялась суета. Из-за угла вышла большая группа людей, оцепленная черными мундирами. Постепенно Фромм начал узнавать их: фон дер Ланкен, Бернардис, Бертольд Штауффенберг, еще несколько офицеров. Шли они странно, точно искалеченные. Просто у них руки были связаны за спиной.

Фромм глядел на полковничьи их погоны, боевые ордена. Некоторых он знал по работе в штабе: они всегда были на высоте, мыслящие, начитанные.

Все смотрели на арестованных. В их внешнем виде было нечто противоестественное. Воинские знаки различия, ордена — и связанные за спиной руки.

Первым спохватился Скорцени.