Современный грузинский рассказ

— Из всех звуков на земле я выделил бы один, — тихо, сдержанно начинает респондент, — самый страшный, самый горестный, невыносимый, потрясающий и не знаю еще какой, — стук первого кома земли о крышку опущенного гроба, вспомнили, да? Глухой, нестерпимо распадающийся… Но даже и без него, не вспоминая о нем, просыпаешься вдруг посреди ночи и во тьме, очнувшись внезапно от сна, с поразительной ясностью представляешь себе смерть, которая, будьте покойны, заявится. И это одно-единственное, что ты знаешь доподлинно, в чем не сомневаешься, и тем не менее днем, на солнышке, о-хо-хо, на людях, как вы оживленны и веселы, моетесь, шумно фыркаясь, завтракаете, мощно жуете свою ветчину, словно она железная, и выходите из дому, встречаетесь друг с другом — одни изволят быть старшими, другие считаются младшими, только равного вам не находится — это среди вас, среди большинства, кого мы относим к числу «поздравляемых», а вы уже знаете, кого мы имеем в виду — тех, кому еще предстоит огромная радость первого прочтения, ну, а что разделяет меня и Клима? Считайте меня хоть главным директором фотоателье, а его лишь младшим помощником, мы — равны, мы одно и то же, потому что очень любим литературу и, в отличие от вас, от «поздравляемых», нисколько не стремимся к продвижению-выдвижению и смерти боимся куда меньше, потому что умирали множество раз и все — ах, все! — пережили, бывали королями, рыцарями, сражались деревянным мечом во имя добра, и лавровым венком нас венчали, и терновым венцом, устилали нам путь пушистым ковром, усыпали цветами, но и босиком заставляли ступать по горящим углям, случалось чесать языком на досуге, болтать о чепухе, а случалось и долго молчать, стиснув зубы, оберегая чужую тайну, но тот стук, тот звук, эх, все равно доносился до нас. И хотелось прожить много жизней, прожить разной жизнью, и мы, склонившись в наших комнатах над книгами, какой только смертью не умирали — тонули в море, падали сраженные, всходили на эшафот и спокойно умирали в постели, избежав опасности, гибли, окруженные, рядом с отважным кошачьеглазым Эль Сордо, и сами убивали других, а потом раскаивались, о-о, как раскаивались!.. Лобзали землю, и к губам прилипали ее священные крупицы, поднимались отомстить, бродили, кружили по извилистым тропкам, мокли под дождем… о, под разными дождями, но, по-моему, Клим, лучше всего дождь шел у Бунина, легкой грустью ложился снег, а лед — гладкий, сверкающий, скользкий!.. Но тут глухой стук все равно доносился, все равно стоял в ушах. Чуть свет выходили мы из дому — люди на улицах ранним утром странные, заспанные, но и в измятых тоскливых лицах проглядывает какое-то смутное желание, затаенная неясная сила, и надеждой западает в душу чье-то «Здравствуй», и бродишь по улицам без цели, без повода, потому что влюблен во все, и хоть безмерно ценишь человека, все равно стремишься порой остаться один, побыть наедине с собой, и вспоминаешь, что еще можно прогуляться за город, что есть еще дремучие леса и глубокие пещеры, где можно долго просидеть на корточках во мраке, сырости, а потом, выбравшись на солнце, заморгать от слепящего света и, заново родившись, сказать себе — мир велик и прекрасен… Эх, человек, океан ты, океан, полный гибких рыб, то неистово бунтующий против урагана, то безмятежный, умиротворенный, но в глубине твоей, как пестрые растения, лениво колышутся мысли. Океан ты, нежишься на солнце, а ночью, внезапно очнувшись, снова и снова думаешь о смерти и чувствуешь — испаряешься постепенно, испаряешься, и в конце концов испаришься весь, иссякнешь, и твои рыбки тоже испустят дух… Но как бы ты ни отчаивался и ни падал духом, — твоим упрямым рыбкам все равно нужна пища, и мы опять носимся по свету, по просторам благословенной земли, и бог ты мой — чего мы только не пережили! Не говоря уж о чем другом, сколько раз влюблялись! Куда до нас Марания и Тенорио — главные Дон Жуаны это мы — я и какой-нибудь Клим. Дон Жуаны-читатели. Ах, кого мы только не любили — «живую неугомонную Наташу, самозабвенно в первых трех книгах, а в четверо той, что делать, — охладевали к ней, любили Сонечку, святую, чистую, оболганную, Тонку, тихую, безответную, далекую и все же до того близкую, до того… и с такой болью Эме Танатогенос, и даже негодницу Эмму Бовари… Антонию, мою бедняжку, особенной любовью, остро, мучительно, и плясавшую в дыму Селину… Клавдию, гордую госпожу Шошу и Пилар, Пилар Тернеру — в непроглядной тьме, пахнущую дымом, и Мзию, Мзию Чинчараули, хевсурку, эх, ее не то что я, стены, лестницы, вещи обожали, и кто сочтет, скольких еще… Где я не бывал, какие края не обошел… Кривым ножом, мачете, рубил колючий кустарник — каатингу, преследовал в океане белого врага и, кажется, любил его, мечтал о горной вершине и как пытаем был за это!.. У кошки, говорят, девять жизней, но сколько жизней, сколько разных жизней прожил я, так любивший все это! — а вас, «поздравляемых» интервьюеров, занимает вопрос — сколько минут теряю я в очереди за вермишелью, когда, возможно, именно в те самые минуты бог весть где скитаюсь в воображении. Великолепный дар — зрение, но совсем иной — фантазия — стоухая, стоглазая, и трудно сказать, кто действительно побывал в Перу и Нигерии — я или объездивший мир какой-нибудь лоцман с торчащей во рту трубкой.