Современный румынский детектив

— Ладно, спасибо. Я совсем запамятовал, что я же его и послал. Тогда я не буду подниматься наверх, он работает на совесть. Да, чтобы не забыть. Я вам должен вернуть некоторые бумаги и сберкнижку, которая теперь ваша. Я вам их завтра же пришлю, не посетуйте на задержку.

— Да что мне сетовать, — отвечает Атена Пашкану, несравненно более любезная сейчас, в предчувствии минуты расставания.

Я в свою очередь считаю нужным выжать из себя светский разговор.

— Как себя чувствует ваша матушка?

— Получше, спасибо.

— А… ваш сын?

— Он делает большие успехи. На прошлой неделе выучился считать до десяти.

— А что слышно насчет санатория, вы говорили про заграничный…

— Пока ничего определенного, но доктор обещал, что до конца года все решится. Теперь мне есть чем платить.

— Желаю успеха. И вот еще что… Надеюсь, вы не забыли про свое обещание относительно той картины… портрета актрисы?

— Нет, не забыла. Ее, кстати, уже оценили. Музей искусств предложил мне за нее три с половиной тысячи, но вам я уступаю за три, поскольку вы — первый претендент. Если желаете, можете забрать прямо сейчас.

— При мне нет такой суммы…

— Ничего страшного, пришлете завтра утром, вместе с бумагами Дана.

Я быстро прикидываю в уме состояние своих финансов, глубоко вздыхаю, зажмуриваюсь и произношу с юмором самоубийцы:

— По рукам. Заверните, пожалуйста.

Я завтракаю в одиночестве у себя дома, за столом посреди комнаты. Намазываю маргарин на гренки, кладу сверху ломтики итальянской салями и машинально жую, не спуская глаз с двух портретов, Адрианы и Виорики, которые я повесил рядом, как раз напротив своей постели.

Глава VIII. Головастик и аллигаторы

Я наточил алебарды, навел блеск на арбалеты, зарядил походные пушки, вычистил «смит-и-вессоны» — словом, привел себя в полную боевую готовность. Кроме того, отложив три тысячи, эквивалентные портрету Адрианы, я наскреб под стопкой рубашек в гардеробе еще десять сотенных бумажек с мелочью и сунул их в карман. Вот оружие, которое бьет без промаха, и сейчас не тот случай, чтобы думать о завтрашнем дне. Это напоминает мне философскую систему, которую я жизнерадостно практиковал много лет назад, в студенческие годы. Как и большинству моих коллег, мне не часто выпадало на долю удовольствие подкрепить себя живительным зрелищем двух сотенных бумажек не порознь, а вместе. Случалось и голодать, и отказываться от сигарет, не говоря уже о прочих маленьких удовольствиях. Зато, когда мне присылали из дому деньги, я брал реванш и срочно спускал их подчистую со всей беззаботностью, на какую был способен. Почти всегда в такие минуты находился кто-нибудь, кто читал мне мораль: «Эй, парень, а что завтра жрать будешь, ты бы поаккуратней с деньгами…» Я отводил его в сторонку и шептал на ушко, как бы под большим секретом: «Ты только никому не говори. Мне, может, и правда завтра жрать будет нечего, я, может, и правда во всем себе отказываю. Тогда скажи, пожалуйста: если есть такая редкая возможность, когда я могу себе кое-что позволить, зачем ее упускать?» Прошли годы, и каждый день подтверждает, что, кроме некоторого смущения, какое я испытываю, когда надо излагать свою теорию, в моих взглядах на жизнь ничего существенно не изменилось.

Итак, я стою, вооруженный до зубов, перед домом 22 по улице Майка-Домнулуй в самом центре Колентинского квартала. На часах четверть пятого, и вдоль по улице, к местной больнице, которая открыла двери для обычного воскресного посещения, течет толпа, нагруженная сумками и свертками. Дом, по-видимому бывшая лавка, имеет такой подчеркнуто нищенский вид, как будто это театральная декорация в духе неореализма. Фасадом он обращен к улице, палисадник зарос бурьяном. У входа — прикрепленный к стене цепью с замком древний велосипед со стертыми шинами фирмы «Дунлоп».

Стучу в дверь. Мне открывает приземистая женщина, основательно увядшая, с дряблой кожей и всклокоченными волосами.

— Вам кого?

— Мне Тебейку.

Она меряет меня взглядом, поворачивает голову и кричит через плечо:

— Дудуш! К тебе пришли!

Я не верю своим ушам. Вот так, сразу?

Нет, такого, конечно, быть не могло: Дудуш, который тут же появляется, — это всего-навсего юнец лет двадцати, патлатый, в засаленном тренировочном костюме. Едва взглянув на меня, он делает налево кругом и исчезает, не сказав ни слова. Я обращаюсь к женщине:

— Вы меня не поняли. Мне Марин Тебейка нужен.

— Чего? — говорит она.

— Марин Тебейка. Вы его супруга?

— А ты кто такой?

— Старый приятель. Давно не виделись.

— Как звать?

— Испас. Николае Испас.

— В жизни не слыхала.

— И все-таки я есть, — пытаюсь выдавить из себя бледную шутку. — Супруг дома?

— Может, он и дома, да только не здесь его дом. Ты его дружок, говоришь, а сам не знаешь, что мы десять лет как в разводе…

— Простите… — бормочу я.

— Ах «простите», мать свою прости! — вдруг взрывается женщина. — А я сыта по горло вашими «простите». Мне покой когда-нибудь будет? Сколько лет прошло, а все его дружки, кореши, гнусь всякая около моего дома ошивается. Я что, проклятая, что ли?

— Полегче, полегче, я сейчас все объясню.