Сожжение

– Я вот о чем: обидно будет, если после всего этого прошение о помиловании где-нибудь застрянет, попадет в долгий ящик на целые месяцы. Вы так не считаете?

Физрук откидывается на спинку кресла, и кресло послушно наклоняется. От Бималы Пал Физрук научился воздерживаться от слов, предпочитая им долгие секунды паузы. И секунды эти тикают. Физрук ощущает, как человек на том конце провода размышляет над его словами. А потом осторожно произносит:

– Это верно. Такие петиции могут занять долгое время.

– Если так, – заявляет Физрук, – почему бы вам не передать это прошение о помиловании мне? Я постараюсь его доставить. Сейчас мое положение позволяет мне это сделать и добавить к нему еще и свой голос. Мы хотим, чтобы справедливость восторжествовала быстро – я говорю только об этом. Каков будет исход дела – не в моей власти решать, но нехорошо заставлять общественность ждать. Наше новое правительство будет выглядеть…

Он показывает рукой нечто неопределенное, хотя Гобинд его не видит.

– Давайте я отправлю к вам курьера, – продолжает Физрук. – Он возьмет бумаги. И за все хлопоты мы, конечно, пошлем вам небольшой подарок, просто знак признательности за вашу трудную работу над этим делом. Вам не обязательно мне говорить, но я знаю, как такая работа заставляет приносить жертвы – отрывать время от семьи, от детей. Разве нет у вас дочери, Гобинд? Разве не хочет она больше времени проводить с отцом – например, на каникулах в следующем году?

– Окей, сэр, – соглашается Гобинд.

Он не до конца понимает, сам ли все это решил.

· Дживан ·

– Смотри-ка, кто пришел, – говорит мадам Ума.

Кто? Я протираю сонные глаза и разглаживаю спутанные волосы на затылке.

В помещение вплывает запах сигарет. На пальцах – вспышки самоцветов. Я встаю. Мой череп, оказавшись так далеко от земли, чувствует себя неуверенно.

Мой адвокат, Гобинд, смотрит на меня печально. Потом тяжело вздыхает:

– Что я могу сказать? Дело стало политическим. Оно даже уже не про вас. Мне очень жаль, что так вышло с помилованием. Я честно не думал, что в нем откажут.

– Вы мне говорили, что меня отпустят, – говорю я. – Помните? Вы мне говорили, что я молода, и я обещала в своем письме стать учительницей, служить в любом месте страны, посвятить себя людям. Я все это написала в письме. Так что же случилось?

– Скажите, – говорит он, помолчав, – вас тут достаточно кормят? Хотите – каждый день телефонный звонок? Я постараюсь вам принести журналов, что-нибудь почитать. А одеяло вам не нужно? Здесь не холодно ночью?

– Я… – пытаюсь заговорить после паузы, и голос у меня сиплый. У меня во рту не было ни глотка воды всю ночь, если сейчас утро. Или весь день, если это вечер. Потом голос возвращается.

– Не холодно? – спрашиваю я.

– Как меня кормят?! – бросаю я ему в лицо.

– Журналов?!! – срываюсь на крик.

– Прекратить! – рявкает мадам Ума.

Гобинд смотрит мне в лицо, оглядывает костлявое тело в желтом шальвар камизе – желтом, как напоминание о солнце. Скоро он выцветет.

Гобинд смотрит на мадам Уму – она стоит за дверью, теребит в руках замок с ключом и хмурится, глядя на меня.

– Когда прошение о помиловании отвергнуто, уже на самом деле делать нечего, – говорит Гобинд.

– Да не обращайтесь со мной как с дурой! – кричу я. А почему кричу – не знаю. У меня есть голос, напоминаю я себе. Вот это – мой голос. Он гремит. Он пугает. – Стране нужно кого-то наказать, – говорю я ему. – И этот кто-то – я.

– Это одеяло, судя по виду, очень легкое, – говорит Гобинд далеким-далеким голосом. – Что вам нужно для комфорта? Наверное, одеяло получше.

– Одеяло? – говорю я. – Одеяло?!

Мне хочется снять сандалию и огреть его по голове. Как таракана из дыры в сортире.

– Если не собираетесь мне помогать, ладно, – говорю я. – Я буду писать письма, сотни писем, у меня есть время! – Я снова кричу. – У меня есть время!

* * *

Стая мух взлетает с кучи… это мое, что ли? Снова забиты канализационные трубы. Такая поздняя ночь, и вдруг кто-то идет, в моих настороженных ушах звучат шаги босых ног.

– Мадам Ума! – говорю я, радуясь, что она пришла. – Это же вы!

Но она не отвечает.

Может быть, там просто крыса.

Дважды в день охранница, другая охранница, открывает решетку и сует мне тарелку рути с чечевицей, водянистый суп, приправленный кумином или грязью – трудно отличить.

– Кто теперь делает рути? – спрашиваю я, но охранница не отвечает. – Это же моя работа! Я – та, кто рути делает!

Рев отвращения вырывается у кого-то – у меня? – но в конце концов я ем, работая локтями.

* * *

Очень много времени уходит, чтобы добыть блокнот и ручку. Чернила в ручке засохли, и я облизываю кончик, чтобы добыть немного синего.

В школе нас учили писать письма. Я кладу блокнот на землю, становлюсь на колени в молитвенной позе и начинаю.

Уважаемый достопочтенный премьер-министр мадам Бимала Пал!