Сожжение

– Для вас, – продолжает она, – мы думаем о роли в моем фильме «Что ты знаешь о материнской любви?» Он будет об одинокой родительнице, хиджре, заклейменной обществом, и она сокрушает – да, сокрушает – все правила общества, сама, в одиночку усыновляя ребенка. Такая вот родительница, яростная, дикая и полная любви. Родительница, живущая так, как считает нужным. Готовый блокбастер, помяните мое слово. И для него нужно свежее лицо, подлинный талант.

Ее слова для меня – как объятия Азада, когда мы влюбились друг в друга, как ванна, полная расагуллы в сиропе, и сахар ее течет в моих жилах, как когда мистер Дебнат принял меня на свои курсы актерского мастерства. Как рука Рагини в моей руке, как наш смех, когда мы вместе смотрели по вечерам телевизор.

– Но послушайте, – говорит Сонали Хан, приближая лицо к моему лицу. – У нас есть такая трудность, что наша команда должна избегать плохого паблисити. Ваше свидетельство в пользу той террористки…

Я опускаю глаза вниз, демонстрируя, как мне стыдно.

– Не беспокойтесь, – говорю я. – Она была моей соседкой, но я теперь понимаю, что могла на самом деле не знать, кто она такая.

Краска стыда горит у меня на щеках.

– Хорошо, – говорит Сонали Хан. И уже обычным голосом продолжает: – Ваше видео, где вы играете мать, – это нечто! Какое чувство! Какая страсть! Столько драмы в глазах и в голосе! Я сразу сказала: «У нас на глазах рождается звезда! Мы должны позвать ее к нам!»

Как вы думаете, как после этого прошла проба?

* * *

В первый день съемок перед дверями студии собирается вся команда, от водителя и буфетчика до оператора и режиссера, и мы читаем молитву, а потом раскалываем кокос ради божьего благословения. Всю мою жизнь все верят, что у меня прямая линия с богом, но я-то знаю, как оно на самом деле. Когда я звоню богу, там обязательно занято. Так что сегодня я просто низко склоняю голову. Пожалуйста, дай мне сегодня хорошо сыграть! Пожалуйста, не допусти, чтобы меня выкинули из этого фильма!

В сумочке я принесла свою помаду просто на всякий случай, но после молитвы, когда я захожу в фургон к гримерам, у меня глаза становятся больше тыкв. В фургоне громадное зеркало, освещенное рядами ярких ламп. На столике открыты коробочки с кремами, пудрами и тенями, повсюду парики, ватные диски, лаки и гели… Художник по гриму Хема, которая улыбается и называет меня «мадам», мягкими ватными дисками очищает мне лицо. Я слышу запах мяты, как от жевательной резинки. Художник по прическам Дипти укладывает мне волосы, там закалывая, там склеивая гелем. Когда я говорю «ой», она отвечает: «Простите, мадам!»

– Закройте глаза, мадам! – тихо просит Хема, но как я могу не смотреть, когда в зеркале превращаюсь в суперзвезду?

В студии – это большой склад, где ничего нет, – я иду осторожно, глядя вниз, чтобы не споткнуться о вездесущие кабели.

– Мадам! – Кто-то показывает мне большой палец – мальчик, несущий серебряные зонтики. – Я видел ваш ролик!

Награждаю мальчика улыбкой.

На другом конце большой студии – декорации, похожие на гостиную моей мечты: большой диван, много цветов, картины на стене, на столе чашка с чаем. Оператор и режиссер сажают меня то тут, то там, ставят под тем углом и под этим. Я боюсь, чтобы у меня грим не потек.

Потом в студии становится так тихо, что слышно, как кто-то шмыгает носом.

– Тишина! – объявляет голос. – Камера! Мотор!

И я в глубине своего сердца становлюсь матерью, пусть даже актриса, играющая ребенка, появится только завтра, а сегодня я эту девочку только воображаю. Все желания материнства, что были у меня всю мою жизнь, я вкладываю в реплики. Силой мечты я вижу перед собой ребенка, и я обнимаю это невероятно любимое существо. Она реальна, моя доченька, мое дитя.

У моего ребенка – лицо Дживан, дочери этих бедных родителей, дарительницы карандашей и учебников. Как там она, одна в темной камере? Даже если она не чувствует лезвия ножа у своей шеи, я-то чувствую, как подношу его. И сейчас, когда на лице толстый слой грима, а волосы жесткие от геля, я знаю, что правду говорила мне матушка Арджуни: в этом мире истинно свободной может быть только одна из нас. Или Дживан, или я. Каждый день я совершаю свой выбор, и сегодня я его тоже сделаю.

– Доченька, – говорю я ребенку, глядя прямо в объектив, – никогда не слушай этого вранья. Ты произошла из места самого драгоценного: не из моего чрева, нет, но из глубочайших грез моего сердца.

– Снято! – говорит режиссер.

Я захожу за камеру, гляжу на маленький телевизор, где проигрывается сцена, говорю «простите, простите», пробираясь через десятки столпившихся людей, и все они трут глаза.

* * *

В конце дня, когда мы сворачиваемся, Сонали Хан подходит ко мне лично. Берет меня за плечи и говорит: «Лавли, ты будешь следующей большой звездой национального масштаба, дай только время!»

Потом она вручает мне конверт и говорит вскрыть его дома.

В поезде я съедаю джхалмури [41], чтобы отпраздновать. Рассыпчатый воздушный рис и мелко нарезанный огурчик смешиваются во рту. Я иду мимо продавца гуавы, оборачиваюсь и впервые за все время говорю ему: