Созидательный реванш (Сборник интервью)

— Театр для меня — это, прежде всего, осуществленная возможность поговорить с людьми о главном, о том — кто мы и зачем мы. Конечно, и в прозе, и в публицистике я говорю с читателем о том же. Но это как бы разговор с глазу на глаз. А в театре перед тобой в миниатюре все общество, ты можешь обратиться к коллективному разуму. Всерьез драматургией я занялся после сорока, когда был уже состоявшимся, успешным прозаиком. Я вдруг понял: есть особые зоны сознания, которые по-настоящему можно затронуть только со сцены. И в моем миропонимании тоже есть некие обретения, которые прозой и публицистикой никак не высказать.

Но входить в мою жизнь театр стал раньше, исподволь. «Табакерка», если помните, началась с «Кресла» — инсценировки моей повести «ЧП районного масштаба». В ленинградском ТЮЗе Стасом Митиным была поставлена и шла на аншлагах «Работа над ошибками». По просьбе руководителя «Александринки», великолепного актера Игоря Горбачева я засел за инсценировку все того же «ЧП», долго доделывал и переделывал. Но в тысяча девятьсот восемьдесят седьмом году спектакль запретили в день премьеры, когда по городу уже были расклеены афиши. Посчитали, что двух «ЧП» для одного Питера слишком много: на Ленфильме Сергей Снежкин завершал съемки одноименного фильма.

Практически все мои первые повести были инсценированы. Долгий «роман» тянулся у меня и с Андреем Александровичем Гончаровым, руководителем московского театра имени Маяковского, прекрасным режиссером, но человеком весьма осторожным. С восемьдесят девятого по девяносто первый год я по его просьбе работал над сценической версией повести «Апофегей», написал множество вариантов. Необходимость каждого варианта завлит с пушкинской фамилией Дубровский разъяснял мне с глубокой театроведческой задушевностью. Не сразу, но я понял, в чем дело: слишком жестко для тех времен в моей повести была показана цена власти, моральный крах хорошего человека, поставившего на аппаратную карьеру. В сентябре девяносто первого, после победы демократии, я примчался в театр, уверенный, что теперь-то можно все! Оказалось, нельзя. Слишком мягко, сочувственно, видите ли, я изобразил участь партаппаратчика. Надо жестче, наотмашь. А наотмашь я не умею. Спектакль так и не вышел…

И я сказал себе: нет, никогда, лучше потратить силы и время на новые повести или даже роман… Но как говорится, не зарекайся! В девяносто пятом году мы с Владимиром Меньшовым уединились в Матвеевском, чтобы написать сценарий по моему оригинальному сюжету, носившему условное название «Зависть богов». Сочинить ничего не удалось, в основном спорили о сути искусства и судьбах Отечества. Впрочем, для истории российского кино наш «заезд» имел-таки значение: название «Зависть богов» позже получил фильм, который Владимир Валентинович снял по сценарию Мареевой «Последнее танго в Москве». Кстати, именно Меньшов, читая наброски диалогов, которые я писал между спорами о будущих видах Державы, сказал: «Юра, вам надо обязательно писать пьесы!» Будем считать мое название его фильма — это благодарность за умный совет.

А через некоторое время мне позвонил Вячеслав Шалевич с предложением поставить в театре имени Рубена Симонова мой роман «Козленок в молоке». Я согласился, но писать инсценировку, помня все обиды, отказался. «Ничего, мы поручим это очень талантливой драматургессе Исаевой!» — был ответ. Когда мне принесли инсценировку, сделанную «очень талантливой», я пришел в ужас. Оставалось сесть и переписать с начала до конца. Но нет худа без добра: переписывая, я впервые почувствовал вкус к сочинению пьес и вскоре засел за комедию «Левая грудь Афродиты». Потом была блестящая постановка Эдуарда Ливнева. Премьера «Козленка» состоялась в девяносто восьмом. С тех пор «Козленок» идет на аншлагах, став визитной карточкой театра. А вот судьба моей первой оригинальной комедии «Левая грудь Афродиты» сложилась иначе. Ее буквально с письменного стола перехватил кинорежиссер Александр Павловский и снял симпатичный двухсерийных фильм, который часто показывают по телевидению. Тем не менее эту пьесу охотно ставят в России и СНГ, идет на аншлагах. Но это единственная моя вещь, так и не поставленная в Москве. А жаль… По моим наблюдением, наличие у спектакля «телекинодвойника» лишь добавляет зрительского интереса.

Вторым, не менее важным, импульсом для моего обращения к драматургии стало неприятие того, что в девяностые годы приходилось видеть в театре. Глумливая вивисекция классики. Переводные коммерческие комедии, содержание которых забываешь, пока идешь из зала в гардероб. Современные пьесы, написанные как под копирку: немного постмодернизма, много чернухи и авторская беспомощность, выдаваемая за новаторство. Но главное: высокомерное презрение к интересам публики — словно в крошечном зале всегда будут, как на премьере, сидеть лишь друзья, родственники и критики, нетерпеливо чмокающие в предвкушении фуршета. Было от чего прийти в отчаянье!