Нам обоим очень интересно поколение сорокалетних, ведь именно по ним прошел страшный социально-нравственный разлом девяностых. Они выросли и сформировались в СССР при советской власти, а живут в другой стране и при общественно-политическом устройстве, название которому еще никто внятно дать не смог. На долю их поколения выпал Афган. Они готовились к одному, а потом вынуждены были ломать себя, приспосабливаться, приноравливаться к новой жизни. Кто-то сумел выстоять, найти свое место в жизни, кто-то сломался. Известно, что надежды и действительности часто не совпадают. Как говорит одна из героинь: «Мне иногда кажется, что жизнь — это какое-то специальное издевательство над юношескими мечтами!» Мне хотелось, чтобы выросшие одноклассники совокупно представляли собой миниатюру нашего общества. Отсюда учительница, еле сводящая концы с концами, поэт, ставший бомжом, хулиган, сделавшийся олигархом, королева красоты, пошедшая по рукам. Отсюда же батюшка, экстерном сдавший экзамен перед рукоположением, эмигрант, рванувший аж в Австралию… И конечно, конечно, Ванечка, гордость класса, афганец, беспомощный инвалид, «героический баклажан»…
— Я заместитель председателя Общественного совета при Министерстве обороны России. А возглавляет Совет Никита Михалков. Совет делает, кстати, много полезного… Сейчас, например, по моему предложению выпускает серию книг для гарнизонных библиотек…
— Нет. И не будет.
— Боюсь, что да… Видимо, в этой повести, написанной тридцать лет назад и опубликованной двадцать три года назад в «Юности», я задел какие-то кастовые нервы… И вот — давно уже другая страна, другая армия, а «осадок остался»…
— У меня не было. А что было у руководства театра — не знаю… Вообще, военные театры — это уникальное явление нашей сценической культуры. Им сейчас трудно в финансовом отношении, но прежде всего нелегко потому, что в стране нет внятной государственно-патриотической идеи, на которую они, собственно, и призваны работать…
— Работалось прекрасно. Мы, как говорится, одной группы крови. Борис Афанасьевич — один из немногих наших режиссеров, кто сохранил в себе социальную боль, ощущение происходящего в обществе как драмы. В нем нет этой буржуазной благостности, которая поражает в иных худруках. Того и гляди — замурлыкают… Поразительно! При советской власти было подвигом провести, обмануть эту самую советскую власть, суметь средствами театра сказать правду о жизни да и о самой власти. Рисковали партбилетами, должностями, но знали, на что шли: ответом было благоговейное уважение публики и собратьев по ремеслу. А сейчас, когда, кажется, нет никаких внятных запретов, когда социально-нравственные язвы буквально кровоточат, мы имеем во главе многих театров, особенно столичных, не мужественных художественных руководителей, не рыцарей рампы, а каких-то сытых «тип-топ-менеджеров». Конфликты им не нужны ни в пьесах, ни в жизни. Не дай бог, ругнешь «с кафедры» власть, а к тебе налоговую полицию пришлют…
— Нет, каждый должен заниматься своим делом. Я прочитал пьесу актерам, отдал текст режиссеру и считаю, что теперь дело театра ставить мое произведение. Говорухин, уезжая с репетиции на заседание Думы, просил иногда: «Юр, порепетируй тут за меня!» Я воспринимал это как шутку. Он, по-моему, тоже… Но я очень болезненно отношусь к несогласованному вмешательству в мой текст. Ведь я пишу пьесу подолгу, выверяю каждую реплику, каждую смысловую перекличку, «прозваниваю» текст, как электрик цепь. А тут чик — и сократили… Помню, в одном театре смотрел «Халам Бунду» и вдруг с изумлением обнаружил, что финал просто «отрезан». Сижу, ошарашенный, а постановщик подходит, лучезарно улыбаясь: «Юрий Михайлович, ведь правда, так лучше?» Неправда!!!