Спаситель

Среди адского скрипа давно не мазанных арб, терзающего стенания ослов, свиста погонщиков крик затерялся, потонул, как, беспомощно булькнув, тонет маленький камешек в бурной реке.

В тесном и грязном переулке, почти на выезде, где дорога узенькой лентой начинала подниматься на гору пропадала за перевалом, где склоны одеты прочным слежавшимся снегом, не разъезжались, а буквально тёрлись друг о друга две живые струи повозок, экипажей, всадников, меланхолично повесивши рога болгарских буйволов и обшарпанных грязных овец, с библейскими фигурами косматых чабанов, вооружённых крючками-посохами.

Беженцы болгары смешались с беженцами турками из тех, что, узнав о поражении Сулеймана, двинулись было к Адрианополю и наткнулись в тылу на отряды Мирского и Скобелева, потеряв надежду уйти от русских, положились на волю Аллаха, отдались общей струе, постоянно, как прилив и отлив в море, накипавшей или становившейся жидкой, смотря по тому, наступали наши войска или очищали занятые авангардами временно местности. Крючконосые «хаджи» в зелёных чалмах, закутанные до переносья турчанки, смуглые ребятишки с круглыми ястребиными глазами — все с сонным равнодушным видом. Судьба. Кисмет…

За мечетью с тонким игольчатым минаретом, там, где притоком из-за угла выплёскивается новая струя людей и животных, вспыхнула суматоха. На рысях идёт воинский обоз. Втиснулся в гущу между возами, потеснил в стороны, а впереди сгрудил и, вспенив живой поток, не смог одолеть встречного напора. Отсюда несутся крики, свист, гиканье, крепкая русская ругань.

Начальник обоза, пожилой бравый ротмистр, вьётся вьюном на поджарой гнедой кобылке. Щедро рассыпает удары нагайкой не столько коням, сколько погонщикам. С равнодушным, тупым, важным видом шагают усатые черномазые фигуры в коротких полушубках, в барашковых шапках. Если бы не опанки да не глиняные трубки с тонким тростниковым чубуком, совсем наши хохлы, обитатели приазовских степей. Ротмистр охрип, выбился из сил.

— Наперкович! Наперкович! Чёрт побери… Да втолкуй же этим быдлам дьяволовым. Что ж мне, огонь открывать приходится?

Горбоносый красивый серб в живописном, золотом расшитом костюме каваса наших консульств — на груди три солдатских Георгия — улыбается в усы, беспомощно разводит руками. Ничего не поделаешь, нужно переждать, пропустить самую гущу. Дома по бокам. Грязные, облупленные турецкие домики, крытые черепицей, с этажами, набегающими сверху один на другой, с решётчатыми сквозными ставнями.

— Дядя Серёжа!

— Что за чёрт? Чудится даже… Вот до чего доругался.

Ротмистр сердито кольнул шпорами кобылку. Снова заплясал между возами.

Оборванец болгарин в драном полушубке, в нахлобученной шапке протискивается к начальнику обоза, расталкивает бесцеремонно погонщиков, солдат. Дерзко схватил под уздцы офицерского коня, не пускает, ловко увертывается от нагайки.

— Ах ты образина! С ума спятил, обезьянщик несчастный. Эй, кто там ближе, оттащи его, всыпь!

— Дядя Серёжа! Ведь это же я, слушайте…

— Шурка? Шурка Елецкий, ты? В каком виде?

Оборванец с радостным смехом обнял растерявшегося ротмистра, чуть не стащивши его с седла.

— Что с тобой, Бога ради? Что за маскарад? Ведь ты телеграфировал мне в отряд, что кончил со старшинством, едешь в ординарцы?..

— Дядя, я уже был в отряде. Я из отряда… то есть я сейчас из командировки. Я вам сейчас всё расскажу… Я сейчас…

Корнет Елецкий торопливо обернулся, стал кого-то разыскивать в толпе теснившихся вокруг неожиданной сцены, обветренных лиц.

— Кого ты разыскиваешь? Да постой же, расскажи толком. Что с тобой?

— Ах, дядя… Со мной мой проводник.

— Что ж из этого? Проводник не убежит. Расскажи толком.

— Дядя, со мной приключение. Такое… Вы не поверите. Сейчас, постойте… Христо! Христо, где вы? Проходите сюда. Где же он, в самом деле?

— Эй, пропустить там проводника.

Ротмистр повернулся в седле, махнул солдатам, плотно сомкнувшимся возле группы.

— Никак нет, вашскродие. Никак нет, мы не задерживаем.

— Эй, братушки, кто тут из вас к его благородию?

— Никак нет, никто не отзывается.

— Наверное, оттёрли, отстал. Экая теснота.

Ротмистр крикнул казака, передал ему лошадь. Разминая уставшие ноги, ещё раз оглядел диковинный костюм племянника. Серб-ординарец тоже слез с лошади, подошёл к офицерам, почтительно козырнув, наклонился к уху ротмистра.

— Как ты говоришь? Гм… неудобно, да что поделаешь? Ага, кофейня? Проведи, проведи. Сидоренко, как эта чёртова толчея прекратится, доложи мне вон туда, в этот духан, или как его там, по-здешнему. Ну, идём, племянник, идём. Что начудил, чем обрадуешь?

В низкой, насквозь прокуренной комнате с вытертыми и засаленными оттоманками офицеров встретили низкими поклонами. Подали чашечки с крепким душистым кофе вместе с гущей. Ротмистр брезгливо отплюнулся.

— Прибери-ка, брат, свою бурду куда подальше. Вина нет? Ну, всё равно. Говори, Шурка, живей. Того и гляди, обоз тронется.

Ротмистр задымил крепчайшей «пушкой». При первых же фразах племянника сделал круглые изумлённые глаза и расширял их с видом крайнего изумления по мере рассказа.