Спасти или уничтожить

— Так вопрос никто не ставит и ставить не будет, товарищ Берия. Но я предлагаю обдумать вариант, когда мы сможем отдать часть этих людей, чтобы снять вопросы. Ну, хотя бы подавляющую их часть. Собственно, я потому и позвонил, что по нашему-то ведомству эти персоны никак не проходят, а только по вашему, да, может быть, по наркомату обороны. Вы, Лаврентий Павлович, обдумайте не спеша вот какую схему: вы, как нарком внутренних дел, в ведении которого все эти события, напрямую запрашиваете список тех, кто интересует немцев. При этом вы заранее предупреждаете, что из списков будут исключены те, кто уже выявлен как враг Советского Союза, обвиненный в преступлениях, те, кто уже осужден и отбывает срок, и те, с кого еще не сняты подозрения. Понимаете?

Берия помолчал. Молотов изложил в нескольких словах гениально простую схему: поставить такие условия, при которых отбор будет проводиться только нами и только по нашим правилам. И уж, конечно, ни одна фигура, которая могла бы деятельно помочь в разработке планов на советской границе, никуда отпущена не будет.

Потом сказал:

— Ну, собственно говоря, Вячеслав Михайлович, я и так знал, что ваш подпольный стаж гораздо больше моего.

Молотов коротко хохотнул.

Именно после этого разговора ведомство Берии и начало работу по подготовке передачи поляков немцам. Схема, предложенная Молотовым, была уточнена, и в первом своем запросе ограничений не имела. Просто, мол, на основании прежних обращений уточните, кого хотите получить? Немцы прислали список тысяч на сорок имен. Его месяц обрабатывали, а потом и ответили так, как предлагал товарищ Молотов, поделив всех на пять групп. Немцы, конечно, в амбиции: дескать, сами же предложили. А НКВД отвечает: так заключенных-то мы вам передать не можем, нет таких оснований. Подследственных передать также не можем, самим нужны.

Немцы снова в амбиции, а им еще раз вежливо: готовы задать подследственным и вопросы, которые вас интересуют.

А вдогонку уж и вовсе: в некоторых случаях готовы допустить ваших следователей до участия в допросах. Но! Исключительно, идя навстречу, и только в случае доказанной заинтересованности, а не то, чтобы поглазеть на него или, того хуже, в морду ему заехать.

Однако, как ни сильны бюрократические традиции в обеих странах, к середине весны сорокового года списки были согласованы. Берии и Меркулову удалось в почти двадцать пять тысяч человек, готовящихся к передаче, внедрить несколько десятков тех, кто понесет информацию ложную. Ложную, но очень хорошо составленную, продуманную так, что проверить ее толком-то почти невозможно.

А что это значит?

А это значит, что в планы немцев будут внесены шероховатости. Пусть крохотные, но помехи! Если хоть одну жизнь спасет такая шероховатость — уже хорошо!

Передачу осуществляли в начале апреля семью партиями, собранными из разных лагерей. Передавали по актам, по спискам, просмотрев все досконально!

Когда все закончилось, Берия вздохнул облегченно.

Рассвирепел он только тогда, когда выяснилось, что все документы по этим передачам так и лежали в Белоруссии, хотя, по отчетам, давно уже были в Москве.

Рассвирепел, потому что понимал, что может произойти, если факт передачи двадцати пяти тысяч человек полякам не будет подтвержден документально.

Потому и требовал, чтобы землю носом рыли!

1941 год, ноябрь, Лондон

Премьер-министр его величества Уильям Спенсер Черчилль устало плюхнулся в кресло, верный своему правилу «не надо стоять, если есть возможность сесть». Несколько раз пыхнул сигарой, наслаждаясь ароматом табачного дыма, развалился в кресле, отгоняя недовольство, вызванное тем, что нельзя применить вторую часть правила «не надо сидеть, если есть возможность лечь», а лечь было нельзя, ибо с минуты на минуту в кабинет войдет Энтони Иден, министр иностранных дел, настоящий денди и, как утверждали многие, любимчик премьера.

Насчет «любимчика», конечно, врали! Премьер никого не смог бы назвать любимчиком, если бы кто-то осмелился задать такой вопрос. Однако некоторое благоволение к Идену он испытывал. Ему нравилось наблюдать, как Иден, порой надеясь, что делает это незаметно, бросал взгляды на Черчилля, выискивая признаки одобрения.

Черчилль считал это вполне объяснимым. Во-первых, он старше Идена на двадцать с лишним лет, во-вторых, он гораздо опытнее, а в-третьих, он просто мудрее, несмотря на университетское образование Энтони.