Спасти или уничтожить

Керзон это понимал, но что он мог! Ум в окружении бездарей теряет свое значение, и, когда лорд Керзон отошел от дел, эти близорукие тупицы пошли следом за болтунами-французами и решили, что надо усилить Польшу, которая станет бороться с большевизмом в знак благодарности за части Белоруссии и Украины, захваченные ею при их поддержке.

Да, конечно, поляки боролись с большевизмом, понимал Черчилль, но, положа руку на сердце, кто мог бы точно ответить: они сражались с большевиками, которые взяли власть в России, или с русскими, с которыми боролись веками?!

Черчилль усмехнулся: в оплату этой «борьбы» поляки требовали таких денег, такой поддержки, которая со временем стала проблемой даже для Франции. И — кто знает! — возможно, именно это оставило Польшу в одиночестве, когда ей понадобилась хоть чья-то поддержка.

Любая историческая ошибка, подумал Черчилль, нуждается в анализе и выводах. Он вспомнил слова Марка Твена: «Единственный урок, который мы извлекаем из истории, — это то, что мы из истории не извлекаем никаких уроков» и подумал, что остроумие порой бывает опаснее глупости, ибо глупость сама себя обнажает, а остроумие пользуется смехом как маскировкой.

Что же касается уроков, извлекаемых из истории, то каждый это делает по мере своего понимания и ощущаемых потребностей.

Вот и сейчас на смену мысли о том, как Сталин воспользовался ситуацией и получил половину Польши, пришла мысль о том, как это можно использовать в дальнейшем.

Понятно, что теперь русские ни клочка полученных земель не отдадут просто так. И если бы Черчилль был обыкновенным человеком, он бы задумался: стоит ли держать у себя всю эту вечно ноющую толпу под названием «польское правительство в изгнании»?

Однако ум великого политика работает иначе, нежели ум простых людей. Если заранее известно, что Сталин не будет на что-то соглашаться, значит, надо уже сейчас готовиться к борьбе за то, чтобы это отобрать. Отобрать, понимал Черчилль, не получится, зато удастся отвлечь его внимание и ухватить что-то гораздо более важное, чем судьба Польши.

Следовательно, стал он подходить к выводам, это самое «правительство в изгнании» надо выставлять таким образом, будто сам-то Черчилль только с ним и считает возможным обсуждать все, что касается послевоенного будущего. Сейчас русские заняты тем, что собирают тех поляков, которые попали к ним в сентябре тридцать девятого и в последующие недели, когда Красная армия входила на территорию Западной Белоруссии и Западной Украины.

Конечно, было бы замечательно, если бы можно было из числа этих поляков сформировать несколько батальонов и отправить их на фронт, но Сталин на это не пойдет.

За несколько недель интенсивного обмена посланиями с большевистским лидером Черчилль, может быть впервые в жизни, почувствовал, что перед ним противник, ни в чем ему не уступающий, умеющий вести диалог на равных, не представляющий, как можно принять условия, не несущие выгоды его Отечеству!

Иногда премьер-министру было досадно, что они со Сталиным всегда будут оставаться врагами, — такой человек даже возражениями способен был служить достижению общей цели!

И тем не менее все это следует решительно отбросить для того, чтобы из нынешнего трудного положения русских каждый раз при возможности что-то извлекать.

Что-нибудь важное для судеб империи!

В кабинет вошел секретарь Черчилля Джок Колвилл:

— Прибыл министр Иден, сэр!

Поздоровавшись и предложив гостю сесть, Черчилль спросил:

— Энтони, какой вам видится судьба Польши?

Интеллект Идена позволял ему строить мыслительные конструкции на пустом месте и из отсутствующих деталей, поэтому он ответил почти сразу, потратив на раздумья всего несколько секунд.

— Она видится мне связанной с исходом борьбы между Гитлером и Сталиным, но зависящей от наших действий на заключительном этапе. События тридцать девятого года вскоре потеряют свое значение, и речь пойдет о восстановлении Польши в том виде, в котором она существовала до германского нападения.

И замолчал, ожидая реакции Черчилля.

Тот после недолгой паузы спросил:

— Вы сознательно вычеркиваете из этой формулы русских?

Теперь паузу взял Иден, и она тоже была недолгой:

— Вы полагаете, что русские еще долго будут в состоянии хотя бы что-то защищать и отстаивать?

Черчилль получил свое — Иден, хотя и косвенно, признал, что довольно туманно представляет состояние дел на востоке, — и, улыбаясь, выстрелил:

— Иными словами, я ошибаюсь, полагая, что внешняя политика — это поле для игры моего министра иностранных дел?

Иден смешался:

— Уинстон, вы задали вопрос, и я ответил на него в пределах моих представлений. Если господин премьер-министр недоволен…

Получив свое, Черчилль мгновенно сменил маску. Теперь, казалось, он больше всего обеспокоен своей бестактностью:

— Энтони, было бы поспешно видеть в моем вопросе упрек, поверьте! Мой вопрос — это начало долгого разговора, который, возможно, даст новое направление нашей внешней политике и усилит наше влияние на все, что сегодня творится в мире!

Отхлебнул из стакана и спросил:

— Вы знакомы со Станиславом Круликовским?