Спекулятивный реализм: введение

Уже один этот фактор делает весьма затруднительным заявление, что Аристотель и Кант – философские собратья. Но Грант смело доказывает свою точку зрения, пусть и не всегда убедительно. Он утверждает, что Аристотель виновен не только в «соматизме» – даже поклонники Аристотеля признали бы, что в фокусе его внимания отдельные вещи, а не бестелесные становления и интенсивности Платона-Шеллинга-Делеза-Гранта – но и в феноменализме и логицизме. Вот один особенно показательный пассаж из книги Гранта: «Аристотелева физика, будучи эмпирической морфологией или феноменологией, изымает материю из природы. Метафизика далее заменяет материю формой и сводит “субстанциальное бытие” [ousia] к подлежащему, которому только и могут приписываться предикаты постольку, поскольку это исключительно подлежащее для предикатов»[321]. Здесь Грант по меньшей мере перегибает палку. Да, надо признать, Аристотель обесценивал материю, что сводило с ума Бруно и других мыслителей, в том числе Гранта. Также верно, что форма имеет огромное значение для Аристотеля, в то время как материя в лучшем случае играет минимальную роль в ситуациях вроде «возникновения растений и животных»[322]. Однако из этого не следует, что у Аристотеля не остается ничего, кроме «эмпирических» или «феноменальных» форм. Грант забывает о существовании субстанциальных форм – хлеба и масла последователей Аристотеля на протяжении тысячелетия после его смерти – форм, которые действуют в самих вещах, делая их тем, что они есть, и которые нетождественны никаким чувственным познаваемыми формам. По той же причине мы не можем принять дополнительный тезис Гранта о том, что для Аристотеля формы суть не более чем корреляты рациональных лингвистических суждений. Например, он говорит: «Аристотелевская метафизика это наука, изучающая субстанцию, но не поскольку она конкретная, чувственная или материальная, а поскольку это сущность, которой могут приписываться предикаты, то есть, поскольку это подлежащее […] несущее logos»[323]. Один из ключевых пассажей Аристотеля, свидетельствующих об обратном, находится в «Метафизике» в том месте, где он сообщает нам, что отдельную вещь невозможно определить, так как определение состоит из общих понятий, в то время как отдельная вещь всегда конкретна[324]. Грант цитирует сходный фрагмент, только в нем Аристотель, напротив, говорит, что субстанции невозможно определить потому, что они содержат материю, которая непроницаема для разума. По мнению Гранта, это еще один пример принижения материи Аристотелем. Эта тема так занимает Гранта, что он пропускает другой, только что процитированный пассаж, в котором объясняется, что субстанции несоизмеримы с любыми логическими или лингвистическими высказываниями о них.

Несмотря на эти возражения, сделанные мной из позиции ООО, «Философии природы после Шеллинга» это набросок захватывающей спекулятивной философии. Я не могу принять обвинение в постепенном исчезновении природы из современной философии, которое Грант обрушивает на Аристотеля – это довольно контринтуитивное заявление, учитывая прилежность и проницательность античного философа в изучении природных явлений, особенно в биологии. Но Грант, разумеется, прав, когда указывает на минимальную роль природы в большей части современной философии. Кроме того, он прав и в своем презрении к бесконечным алиби, которые плодят типичные трансцендентальные философы, претендуя на смелое продвижение в область нечеловеческого путем рассуждений о «жизни», «органическом» или «телесности». То, что он осуждает «отделение Идеи от природы»[325] и то, как он интерпретирует платонические идеи в природных или физических терминах, воодушевляет. Это так, даже несмотря на то, что будучи сильно зависимым от «Тимея», Грант оставляет слишком мало места для традиционной функции идей – воплощения в бесчисленных земных вещах. Кроме того, интересно проводимое им разграничение между по меньшей мере двумя уровнями природы. Если господствующая натуралистическая философия чтит ту природу, которой занимаются эмпирические науки, то Грант преследует более глубокую виртуальную природу, природу аттракторов и фазовых пространств. Вслед за Шеллингом он называет ее «прогрессивной природой»[326], развивающейся по всем возможным путям[327]. Хотя Грант утверждает, что философия должна обеспечить нас естественной историей мысли, это вовсе не естественная история господствующей науки, а что-то, похожее на изобретенное Делезом и Гваттари в 1970-е годы в Париже. Завершу этот раздел словами самого Гранта: «естественная история заключается в картографии становления, превосходящего феноменальную или чувственную природу как в направлении времени, так и в направлении физиологии чувств»[328]. Теперь мы сможем более обстоятельно обсудить, как Грант применил эти идеи к истории западной философии.

Учебные вопросы по разделу Б